Женёк | Писака

— Да сколько можно, Лёша?! — Марина резко захлопнула дверцу кухонного шкафа, посуда звякнула. — Сколько можно врать мне про «новый проект», когда холодильник пустой?! — Ты как со мной разговариваешь? — Алексей вскочил со стула, замахал руками. — Я тебе сказал, всё под контролем! Через месяц начнутся выплаты! — Какие выплаты, Лёша?! — Марина даже засмеялась, но смех вышел злой, нервный. — Ты пять лет одно и то же твердишь! Где они, эти выплаты? Где твои миллионы, о которых ты всем рассказываешь? Алексей нахмурился, закурил у открытого окна...

— Да чтоб я её сюда пустила?! — голос Ольги звенел так, что ложка в чашке задребезжала. — Да никогда в жизни, Андрей! Понял? Никогда! Он стоял у двери, в пальто, с пакетом в руке, как будто собирался уйти, но передумал. Смотрел на жену виновато, как школьник, пойманный на обмане. — Оль, не кипятись ты, — выдохнул он. — Мама просто хочет на пару недель пожить. Пока там ремонт доделают. — Ага, «пару недель», — Ольга усмехнулась, откидывая волосы с лица. — Я таких «временно» уже насмотрелась. Знаю я, как это бывает: придёт со своими кастрюлями, подушкой, и начнётся...

— Я тебе сто раз сказала — не гостиница тут тебе! — вспыхнула Марина, хлопнув дверцей шкафа. — Да кто просится, господи, — обиженно протянула золовка Лера, — просто мама сказала, что ты не против. — Мама сказала… — передразнила Марина, скрестив руки. — А ты сама спросить не догадалась? Или у вас теперь всё по маминому приказу? На кухне запахло подгоревшими котлетами, сковородка громко зашипела. За окном мело мелкой октябрьской моросью, ветер бился в пластиковое окно. Марина выключила плиту и, не...

— Ты это серьёзно сейчас сказал? — голос у Анастасии дрожал, но не от страха, а от злости. — Что значит «мама поживёт в доме»? В каком, Миша? В моём доме? Муж стоял у окна, хмурился, не глядя в глаза. За стеклом — серый октябрь, морось, лужи, грязь на асфальте, вороны каркают. Настя только что вернулась с работы, вся на нервах, а тут — вот оно. — Настя, не начинай, — сказал Михаил, упершись ладонью о подоконник. — Я же по-человечески прошу. Маме трудно. Ей влажно внизу, она кашляет. Врачи говорят — переехать бы ей...

Октябрьский воздух застрял в окнах — холодный, вязкий, с запахом мокрого асфальта и чужих костров. Дом был натоплен, но всё равно казался ледяным. Алина двигалась по гостиной так, будто пыталась стереть следы присутствия кого-то постороннего: вытирала невидимую пыль, поправляла книги, выравнивала подушки. Не от беспорядка — от тревоги. Она знала, что скоро это начнётся. Опять. Сценарий, до боли знакомый: звонок, натянутая улыбка, разговоры сквозь зубы. Алексей читал детям на ночь в соседней комнате...

Я стояла у окна и смотрела, как октябрьское небо медленно превращается в серую кашу. Ветви деревьев трепались на ветру, дождь тонкими нитями стекал по стеклу. Казалось, всё вокруг говорило одно и то же: что-то треснуло и уже не склеить. Сергей задерживался четвёртый вечер подряд. Не просто по работе — я знала эти «по работе»: сначала совещания, потом «с коллегами задержались». Знала по интонации, по выдоху в трубку, по усталому «ну не начинай, Ань». Я и не начинала. Я просто перестала ждать. Но сегодня всё было иначе...

— Так вот, значит, как выглядит наше "совместное будущее", по-твоему? — Голос Анны звенел, как натянутая струна, но не от слёз — от клокочущей злости. — Машину они купили! На деньги, что мы с тобой на свадьбу копили! — Ань, ну не начинай, пожалуйста, — Кирилл устало провёл рукой по волосам, массируя переносицу. — Всё равно бы эти деньги растворились, как дым. Свадьба — один день, а машина — это вещь! — Да чтоб тебя… — Анна вскочила, стул с душераздирающим скрипом отшатнулся назад, словно предчувствуя бурю...

Октябрь тянулся серыми днями, как пережёванная резина. Мелкий дождь лип к стеклу, в кухне пахло поджаренным хлебом и усталостью. Марина стояла у мойки и смотрела, как по стеклу ползут редкие капли, будто отсчитывая секунды до чего-то неприятного. За спиной, в гостиной, тихо переговаривались Алексей и их дочь Софья — вроде бы мирно, но в этих голосах что-то было фальшивое. Как будто сцена разыгрывалась для неё. Она знала, что Алексей стал другим. Не вдруг, не в один день — как будто кто-то медленно и осторожно заменял его на похожего, но чужого человека...

— Ты вообще понимаешь, что я решила? — голос матери прозвучал сухо, как треск ветки. — Нет, не понимаю, — Лена отложила вилку и подняла глаза. — Скажи прямо. — Квартиру я отдаю Наташе. Им с Витей и детьми негде дышать. А я к тебе переезжаю. У тебя место есть. В комнате повисла тишина, в которой отчётливо слышно, как тикают дешёвые настенные часы. На подоконнике сиротливо стоял горшок с фикусом, забытым после последнего ремонта. Лена моргнула, будто от пыли попавшей в глаза. — Мам, ты в своём уме? — наконец произнесла она...

— Мы всё решили, Марина, — голос Валентины Петровны звучал уверенно, почти торжественно. — Дом, дачу и гараж мы оставляем Елене. Так будет правильно. — Ага, “правильно”, — Марина усмехнулась, но в её усмешке не было ни грамма веселья. — После всех лет, что мы с Серёжей вам помогали. Тишина повисла плотная, вязкая, как кисель. За окном, за выцветшими шторами, лениво таял октябрьский снег. Настенные часы на стене тикают гулко и равнодушно: тик-так, тик-так. Алексей Николаевич сидел рядом с женой, ссутулившись, и, как обычно, избегал смотреть в глаза сыну...

— Ты мне объясни, Паша, — Марина стояла в дверях и смотрела, как из её кухни выходит чужая женщина с миской картошки, — ты с ума сошёл, что ли? Кто все эти люди у меня дома?! Из комнаты донёсся визгливый подростковый смех, где-то хлопнула дверь ванной, и на пол вывалился фен. На батарее сушились полосатые носки. Из приоткрытой комнаты доносился грохот рэпа. — Мариш, не кипятись, — Павел поднял ладони, будто пытался успокоить буйного пациента. — Это мама и сестра с ребёнком. Им пока негде остановиться...

— Раз уж тебе в тягость заботиться о брате, — голос матери звенел холодом, будто лезвие, — значит, освобождай квартиру. Марина стояла в коридоре, держа чемодан, как щит. На стене тиканье часов — будто отсчёт до её изгнания. Галина Николаевна стояла напротив, руки скрещены, губы тонкой линией. В глазах — ни жалости, ни сомнения. Только усталое превосходство женщины, уверенной, что поступает правильно. — Мам, я не обязана быть нянькой, — тихо сказала Марина. — Ему восемнадцать. Пусть сам разбирается...