Ян Ващук

Этот пост, включая вступление к нему, я откладывал много лет. Не знаю, почему — наверно, потому что— или потому что— или еще потому что— Потому что эта странная штука, в которой мы живем, и которая время от времени наполняется стремными словами, непонятными вещами и плохо поддающимися анализу событиями, эта штука иногда оказывается настолько запутанной и притягательной, что кажется, нужно уделить ей все внимание, а остальное — потом. Но это все на самом деле чепуха. Эта штука, в которой мы живем, она полна незаслуженного хайпа. А настоящий фан, как вы, возможно, успели забыть — у Станислава Пауэра за пазухой...

Поздняя подмосковная электричка, в которой ты — последний пассажир. Ты и машинист, отделенный от тебя десятью вагонами. Машинист, который, как летчик, слушает тишину и слышит, как к привычному дребезжанию его машины примешивается еще какое-то, чье-то чужое, не механическое. Машинист, который, может быть, тысячу лет не видел живого существа, который пережил все биологическое разнообразие на этой планете, машинист слушает и щурится, потому что не верит, не верит, что кто-то вошел и сел на деревянное сиденье, с легкой бесцеремонностью положив свой рюкзак рядом — в вагоне никого нет, и можно хоть лечь,...

Окна желтые оранжевые Режут расчленяют Тушу зеленого чудища Спустившего в ночной двор Свои пещеристые щупальца Пустило корни и качается Как будто и впрямь дерево Но мы-то знаем что чудище Чудище чудище чудище Со странным пристрастием к звездам Которое не разделяют Вышеназванные окна С их оранжевыми лучами Как сабли джедаев Читается на черном фоне Сложно но различимо Планета оч успешно Человек ничего тчк Оригинал: https://janvaschuk...

Дедушка, пивная, зелень, дом пионеров, асфальт, тени, дома наклоненные, дома прямые, звук электрички, скрип двери вокзала, скрип половиц, эхо скрипа в зале ожидания, эхо эха, зал, солнце, просеянное через мозаику, ожидание, запах дерева и краски, свежих и древних, заложенных еще е то время, когда была красная конница, когда был, а потом перестал царь и точки над «и», когда мужчины в скрипучих кожанах смотрели в лицо другим мужчинам в бледной коже и больше ни в чем, и звук зажигающейся спички в душной комнате, полной пыли и бумаг, был так многогранен и многозначен, что кажется невероятным, что от него остались только число, штамп, подпись синей ручкой и чей-то череп...

Карниз загребает небосвод Как ковш бульдозера загребает песок Когда строится дача Кто-то один читает инструкцию Кто-то другой ставит чайник Бог увидел и сказал хорошо И так и пошло Небосвод бульдозер человеки чайник И что-то еще и что-то еще Что-то что чешется и жжет Что заправляется в штаны и читается между эмоджи Делится наушником и говорит а волшебное слово Смешивается с молоком и вызывает смущение Вертится на языке но каждый раз проваливается куда-то в жабры И оттуда дальше в начало начал Где ни человека ни чайника ни любви Ни восхищения ни цветов 24 ни сливочных рожков ни тысячных купюр Только...

Маленький сигаретный ларек у подножия гигантского полусекретного НИИ, на слепой стене которого кирпичи сложились в не слишком точный рисунок — потому что времени не было, и потому что мускулы устали, и потому что гашиш был хорош — или что это была за дурь, — и еще немного потому что счастья были полные штаны, так говорил прапорщик, который потом вполуса критиковал, незло, по-отечески, потому что добрый: потому что знает, счастья полные штаны, потому что война кончалась, потому что пронесло, и теперь не отправят, потому что небо белое от облаков и слепящее от яркого солнца рвалось в дыры между бетонными...

В процессе получения немецкого паспорта потребовалось перевыпустить свидетельство о рождении, имевшее на обложке слегка выцветший земной шар в лучах Амона с падающими на него серпом и молотом и полярной звездой в обрамлении колосьев, которые, должно быть, уже в момент выпуска выглядели смешными и нелепыми — точно так же, как профили вождей и красные знамена, как слова «Совет народных комиссаров» и прочий вокабулярий из эпохи конных красноармейцев, чья кровь и отвага уже полвека как растворились в бульоне с неясным вкусом чего-то родного, плескавшемся между стенами неуклюжих панельных зданий теплым...

Угловой дом в Вырице. Белые штрихи забора на черных штрихах. Голубое небо между кусочками зелени, черное пятно компостной кучи, красное пятно туалета. Прозрачность веранды, неподвижность метлы на крыльце. Пластмассовый стул на мокрой осоке в саду, на нем силуэт человека, читающего Чехова. Что еще может читать человек, чилящий на пластик чейре в такой час? Когда над участком ползут, скучиваясь и рассредоточиваясь, легкие булки-облака, превращаясь то в Америку, то в Соединенное Королевство, то в слегка наклоненную шею Анадиомены, то в запрокинутую голову кокаинистки, когда их жесткие сестры-машины...

Среди чашек и бликов, голосов скрипучих и звонких, сквозняков и цыганских вожжей, засохшей грязи в колеях на переулке и прозрачной зелени осоки, просеивающей полуденный свет, затерялись мои ориентиры — вещи и события, за которые держится рука, когда через толщу геологических пластов своих собственных повторений пытаешься нащупать то, к чему действительно подходит слово «реальность» — не потому, что оно попадается тебе на странице открытой наугад книги в сельской библиотеке, где на бумаге проступают темные пятнышки, когда ее просвечивает висящее за пыльным окном чеховское солнце, а потому...

— А это что? — спросил я, когда из колонок раздались первые звуки перегруженной гитары, сложные барабаны и высокий вокал, который мне чем-то сразу понравился. — Это «Кинг Даймонд», — объяснил Вова, взглянув на меня с покровительственной улыбкой римлянина, открывающего неотесанному варвару глаза на мир. — Это тяжелее «Металлики». Либо ты сейчас загнешься, либо попросишь послушать! — Дай послушать, — сказал я немедленно, наклоняясь вперед, в луч солнца, который пересек мое лицо и проник между полуоткрытыми губами, как бы подчеркивая гармонию чувства, когда твои подхалимские слова, произносимые, чтобы подтвердить принадлежность к клану, совпадают с твоими реальными желаниями...

Фасады Высшей школы экономики, фасады домов на Садовом — ты помнишь эту зиму, когда мы познакомились? Этот солнечный день, когда у каждого из нас было по замороженной слезинке под восторженным глазом, по белой ленточке, по маленькой и кажущейся нелепой мечте о том, как добро победит, и по большому, испуганному, сжимающемуся, выскакивающему, колотящемуся, горячему девчачьему / мальчишечьему сердцу? Помнишь эту зиму — которая, кажется, была сто тысяч лет назад, так давно, что ее завалили слои геологической истории с окаменевшими видами существ, которые оказались слишком слабы для этой планеты?...

Ладно, я расскажу тебе всю правду. Ее звали Лина, меня Ваня, мне было 24, ей 17. Мы жили в этом мире, нам было тесно, зелено и возбужденно. Через огромный и тускло блестящий мир тек один-единственный проспект, который назвался Ленинский, он светился многими огнями, большими и маленькими, движущимися и неподвижными, от него исходил запах черемухи, запах бензина, запах новой одежды и запах высокого общества. Летело, соловело, пенилось, кричало, стучало колесами, вращало глазами, бежало быстрой полосой за высоким окошком. Летело лето, шарахались прохожие, билось сердце, чернела черта бедности,...