Истории из жизни

Анна слушала, не перебивая. — Когда вернулся, жена ушла. К другому. Оставила на столе записку: «Я не могу ждать тебя вечно». Мы были женаты два года. — Он горько усмехнулся. — Я думал, что люблю ее. Оказалось, я просто дико боялся остаться один. А потом? Потом строил этот дом. Три года. Каждый день, от рассвета до заката. Думал, что так забуду. Не забыл. Просто научился жить с этим. — Он замолчал, допил вино. Анна видела, как напряглись его плечи, как сжались его челюсти. Он не договорил чего-то главного...

Руки ее дрожали. Анна сорвала печать, развернула бумагу. Внутри лежал ключ. Самый обычный дверной ключ с пластиковой биркой. «Ул. Садовая, 12, кв. 8». И письмо. Почерк Платона — твердый, четкий, до боли знакомый. «Анечка, если ты читаешь это, значит, меня уже нет, а тебе пришлось туго. Прости, что не смог защитить тебя ото всего. Эта квартира — твоя, все документы у нотариуса Соболева. Помнишь, я рассказывал тебе про картину «Девятый вал»? Художник изобразил людей, выживающих в страшный шторм, цепляющихся за обломки корабля...

В ЗАГСе Платон плакал, не стесняясь своих слез. Светлана тоже утирала глаза, но ее лицо оставалось каменным. Анна видела: это были не слезы радости. Это были слезы женщины, теряющей власть над своим сыном. Вечером, когда тамада орал в микрофон, а гости скандировали «Горько!», Платон поднялся с бокалом в руке. Зал моментально затих. — За честных людей, — сказал он негромко, но его было слышно каждому. — И за чистую, настоящую любовь. Пусть она будет сильнее любых испытаний. Анна подняла на него глаза и встретила его взгляд...

Под истеричные крики свекрови, которая кричала, что я нищебродка, и чтобы убиралась из её дома, я покинула роскошный особняк с одним единственным чемоданом, даже не подозревая, какой невероятный финал преподнесёт судьба всего через несколько месяцев в стенах суда… Анна бежала вдоль кромки прибоя, и каждый глоток соленого воздуха наполнял ее безграничной благодарностью. Вечернее солнце растекалось по водной глади жидким золотом и медью, а над пенными гребнями пронзительно кричали чайки. Со стороны...

В тот день она чувствовала себя юной девушкой — такой, какой была много лет назад, когда будущее казалось безграничным, а мир — полным чудес. Было странно осознавать, что всего пару месяцев назад ей исполнилось сорок шесть. Юбилей отметили скромно, без лишней суеты. Муж, Виктор, как всегда, был в командировке, позвонил поздно вечером, поздравил усталым, сонным голосом. Дочь Катя подарила ей огромный букет белых роз и сказала, что эти цветы идеально подходят маме — нежные, элегантные и такие же сильные, как она сама...

Иван Петрович оказался в больнице на следующий день после своего шестидесятилетия. Празднование выдалось особенно шумным и затянувшимся. Если говорить откровенно, выпить и хорошо закусить он всегда любил. А если уж совсем честно, то никогда не знал в этом меры. Когда супруга начинала кричать и обзывать его алкоголиком, он парировал тем же. Разве эта глупая женщина что-то понимает? Жизнь и так тяжела, а радостей в ней практически нет. Что, на рожу жены смотреть, да радоваться? Или тому, что работы...

Фотографии показывали Геннадия возле дома тёти Галины. На одной он стоял у калитки с мрачным лицом. На другой — жестикулировал, явно что-то доказывая. На третьей — садился в машину, лицо злое, недовольное. — Эти снимки сделала Мария Тихоновна? — спросил Борис Романович. — Да, она рассказывала. Фотоаппарат у неё старый, но работает. Говорила, что что-то ей не понравилось в поведении Геннадия, вот и сфотографировала. — Отлично. Теперь у нас есть доказательство того, что Геннадий был у тёти незадолго до её смерти...

Анна и Елена переглянулись. Картина прояснялась. — А болела ли тётя Галина в марте? — спросила Маша. — В больнице лежала? — В марте? — удивилась Мария Тихоновна. — Да что вы! В марте она картошку сажала, огород копала. Здоровенькая была, только жаловалась иногда на давление. — А в больницу? — Да она и не ездила никуда последние годы. Врача из села приглашала, если что. — А когда умерла? — В августе, двадцать седьмого. Сердце. Быстро, не мучилась. Утром ещё в огороде работала, а к вечеру… Значит, второе завещание составлено за две недели до смерти...

Письмо выделялось среди кипы счетов и рекламных проспектов, словно редкий полевой цветок, затерявшийся в сорной траве. Елена Дмитриевна перебирала почту, застыв у входной двери подъезда. Рабочий день в сельской амбулатории выдался невероятно тяжёлым — осенняя эпидемия не щадила ни стариков, ни детей, а она оставалась единственным медработником на всё село Заречье. В свои сорок пять лет усталость накатывала такая, будто за плечами было все семьдесят. Газета, квитанция за электричество, рекламный буклет косметики...

— Ну где же ты пропал, негодник? — ворчливо произнес Алексей, вглядываясь в предвечерние сумерки. — Рекс! Иди ко мне! Прошло уже с полчаса, как фермер безуспешно искал своего верного пса, и его начало охватывать беспокойство. Он обыскал весь двор и окрестные поля, но собака будто сквозь землю провалилась. Устав от бесплодных поисков, Алексей тяжело опустился на скамейку у крыльца и глубоко вздохнул. В последнее время любая, даже мелкая потеря давалась ему нелегко. Не так давно он похоронил свою жену...

Июньским днем 1984 года в одной из палат интенсивной терапии 64-й московской больницы было тихо. Воздух был густым и тяжелым, пропитанным запахом хлорки, лекарств и немой человеческой боли. Единственными звуками, нарушающими гнетущую тишину, были мерное поскрипывание аппаратуры, фиксирующей последние всплески жизни, и тяжелое, прерывистое, клокочущее дыхание мужчины на койке. Он был исхудавшим до состояния скелета, обтянутого бледной, почти прозрачной кожей. Его руку, холодную и восковую, сжимала в своих теплых ладонях женщина...

Аркадий замолчал, его глаза затуманились. — Мы стояли в тамбуре вагона. Поезд уже шел на большой скорости, приближаясь к Москве. Виктор предложил выйти покурить, хотя прекрасно знал, что я не курю. Я повернулся к окну, и вдруг… — Он сглотнул. — Он сильно толкнул меня в спину. Обеими руками. Дверь тамбура оказалась незапертой… Я помню только страшный удар о насыпь и полную темноту после. Елена всхлипнула, прижав ладонь ко рту. Кирилл сжал руку отца так, что кости затрещали, сам побелев от ярости. — А дальше? — тихо спросил он, боясь спугнуть ход воспоминаний...