Жизнь

Рассказ от Ольги Приветствую вас, мои дорогие, с моих шести соток! Сегодня хочу рассказать вам одну историю. Не про рассаду и не про рецепт солений, а про то, как жизнь порой пишет сценарий мудрее любого писателя. И про одну калитку, которая много лет была для меня символом чего-то недосягаемого. Вы знаете, я всегда говорила: «Любое дело можно сделать, если руки приложить! Мастером не будешь, если дела не попортишь! Криво будет — закрасим!» . Это мое кредо, и оно касается не только грядок. Но вот калитку у своего дома я чинить не решалась...

Всю свою жизнь я думала, что знаю о маме всё. Она была тихой, уставшей женщиной, которая пахла ванилью и трудными буднями. Ее мир состоял из работы, готовки и вечного «не сейчас, дочка, я устала». Ее прошлое было для меня серой книгой без картинок, которую я никогда не стремилась открыть. Все изменилось в дождливый субботний день, когда я разбирала вещи на чердаке после ее ухода. Пыль, паутина и грусть, густая, как кисель. И вдруг мои пальцы наткнулись на маленькую, обитую фиолетовым бархатом шкатулку...

«После того скандала с беременностью свекровь начала новую атаку: она объявила бойкот моей еде. Что это — брезгливость или война на истощение?» Если вы читали мое предыдущее письмо, то знаете: моя беременность стала для свекрови не радостью, а объявлением войны. После моего ультиматума наступило хрупкое затишье. Ольга Ивановна перестала слать ужасные статьи и открыто агитировать за «решение проблемы». Но тишина оказалась обманчивой. Она просто сменила тактику. Театром военных действий стала наша кухня...

«Она сказала: «Из тебя не выйдет хорошей матери». Как я веду тихую войну за право родить ребенка.» Анонимно. Мне страшно делитьcя этим даже здесь, но молчание съедает меня изнутри. Все началось с двух полосок. Я помню, как дрожали мои руки, а по щекам текли слезы — слепыe чистого, оглушительного счастья. Я летела домой на крыльях, представляя, как обрадуется муж Максим. Как мы будем вместе выбирать имя, как он будет разговаривать с моим животиком. Максим действительно обрадовался. Обнял так, что стало трудно дышать, прошептал: «Я так люблю тебя»...

Одна полоска должна была означать счастье. Две полоски — всю вселенную, уместившуюся в моей руке. Но мои пальцы дрожали так, будто держали зажженную гранату. Я смотрела на тест, и мир сузился до размеров крошечной ванной комнаты. Не было восторга. Не было слез радости. Был только леденящий ужас и сладкий, предательский голос в голове: «У тебя будет его ребенок». Его. Не моего мужа. А Его. Мы встретились на курсах повышения квалификации. Он был таким… настоящим. Таким уставшим от фальши. Его глаза светились, когда он говорил о книгах, и тускнели, когда звонил жене...

Мир моей мамы был тихим. Таким тихим, что в нём было слышно, как шуршат иголки сосен за окном, как потрескивают поленья в печи и как тикают ходики на стене. Мама не слышала ничего другого. Она была глухой с детства. Её мир был построен на тактильных ощущениях: тёплое кружево накрахмаленных занавесок, шершавая кора яблони во дворе, пушистое тесто для пирогов, которое она месила своими ловкими, уставшими руками. И на губах. Она читала по губам так виртуозно, что я часто забывала о её немоте. Мы могли болтать обо всём на свете, просто глядя друг на друга...

Она всегда считала, что знает всё о своей бабушке Анне. Анна — это был запах свежего хлеба, тёплые руки в возрастных пятнышках и тихая, немного грустная улыбка. Хранительница семейного очага, простая женщина, вся жизнь которой умещалась в стенах маленького домика с палисадником. Всё рухнуло в один день, когда Лиза разбирала чердак после бабушкиной смерти. Среди старых чемоданов и пожелтевших фотографий её рука наткнулась на прохладную металлическую шкатулку. Замок давно сломался, и крышка открылась с тихим скрипом...

Анна Петровна знала, что пирог получился не идеальным. Тесто чуть подгорело снизу, а вишня, купленная за бешеные деньги в супермаркете зимой, отдавала легкой кислинкой. Но пахло на всей маленькой кухне именно так, как должно было пахнуть — ванилью, сладким тестом и теплом. Таким теплом, которое согревало ее большую семью долгие годы. Она аккуратно, по самому краешку, провела ножом, отделяя идеальный, большой кусок. Положила его на тарелку, ту самую, с синими васильками по ободку. Его тарелку...

В восемь вечера станция «Парк Победы» была безлюдной и пугающе гулкой. Светло-серый мрамор отбрасывал призрачные отблески под ноги редким прохожим, торопящимся по своим делам. Здесь, в этой подземной галерее, время текло иначе — медленно, вязко, как холодный мед. Витя сидел на своем привычном месте, у колонны между переходами на синюю и красную ветки. Перед ним на расстегнутом футляре лежала скрипка. Не старая, но и не новая, с потертостями на грифу и одним новым колком, который выделялся на фоне других своим светлым деревом...

Меня зовут Ольга. Мой сын Артём — неудобный ребёнок. Он не сидит смирно 45 минут, задаёт вопросы не по теме и может на уроке рисования нарисовать синего кота, потому что «так видит». Я всегда думала: школа — это про знания. Оказалось, школа — это про систему. И я чуть не потеряла своего ребёнка, пытаясь в неё вписаться. Всё началось с мелочей. «Он мешает всему классу!» Учительница математики Елена Петровна стала жаловаться: «Артём крутится, отвлекает других, не даёт вести урок». Я просила прощения, говорила с сыном, забирала гаджеты...

Меня зовут Катя. И это не статья — это мой крик души, который я ношу в себе пять лет. Если ты ждешь историю про «ангелочков» и «материнское счастье», закрой этот текст. Я расскажу тебе правду. Ту, которую стыдно признать даже самой себе. Вот как выглядит мой «рай»: 5:40 утра. Младший плачет, потому что у него режутся зубки. Старшая дочка ночью пописала в кровать — надо менять простыни. Средний сын уже кричит: «Мама, я хочу есть!», а я ещё даже не успела заварить чай. Муж убегает на работу, целуя меня в лоб: «Ты справишься, дорогая»...

Самолет отца приземлился в полдень, а к пяти часам вечера в квартире воцарилась густая, неловкая тишина, которую не мог разогнать даже шум дождя за окном. Они сидели на кухне — отец и дочь. Между ними на столе стоял чайник, уже остывший, и две полные чашки, к которым никто не притронулся. Он приехал на неделю. Первый раз за пять лет. Не на юбилей, не на свадьбу, а просто так. И это «просто так» висело между ними тяжелым, незнакомым грузом. — Как полет? — спросила Лиза, уже в третий раз за час...