ИНТЕРЕСНЫЕ ИСТОРИИ

— Где мой ребёнок?! — кричала я, вцепившись в холодный металл больничной каталки, на которой меня везли по гулкому коридору. — Куда вы его унесли? А врач, высокий, с усталыми тенями под глазами, лишь на мгновение встретился со мной взглядом и тут же отвёл глаза. — Елена Андреевна, успокойтесь. Ребёночку нужны процедуры. Всё под контролем. Его голос, ровный и нарочито спокойный, не успокавил, а наоборот, взвинтил тревогу до ледяного ужаса. Процедуры? Какие процедуры? Мне ведь даже не дали его подержать...

Судья снял очки в тонкой металлической оправе, потёр усталые глаза и положил их на стопку бумаг с тихим стуком, который в мертвенной тишине зала прозвучал как выстрел. Он посмотрел на Ольгу Петровну поверх документов, и в его взгляде не было ни сочувствия, ни осуждения — лишь казённая, высушенная годами службы констатация. «Удивительно, но вы жена, а не наследница», — произнёс он ровным голосом, будто зачитывал прогноз погоды. Эти слова не обрушились на Ольгу, не оглушили. Они впитались в неё медленно, как осенний дождь в застывшую землю...

— Мама, почему ты меня бросила? Телефонный звонок застал Елену посреди зала редких книг. Она как раз протирала влажной тканью кожаный переплет фолианта девятнадцатого века, вдыхая священный запах старой бумаги и пыли — запах ее убежища, ее крепости, ее упорядоченной и предсказуемой жизни. Голос в трубке был чужим, деловитым и отстраненным. Мужской. Он назвал имя и фамилию, которые она не произносила вслух уже лет двадцать, имя, похороненное под новым паспортом, новым браком, новой жизнью в тихом Нижнем Новгороде...

– Вам не выжить до утра, – сказал врач. Голос у него был усталый, почти безразличный, словно он сообщал о задержке пригородной электрички, а не выносил смертный приговор. Он смотрел куда-то мимо меня, на обшарпанную стену больничной палаты, и поправлял очки в тонкой металлической оправе. Но утром я открыла глаза. Первое, что я увидела, – это тонкая полоска пыльного солнечного света, пробивавшаяся сквозь щель в занавесках. Она падала на линолеум, и в ней, как крошечные галактики, кружились пылинки...

Тишина в процедурном кабинете была почти стерильной, нарушаемая лишь мерным гудением старого холодильника «Саратов», где хранились особо требовательные препараты. Марина, старшая медсестра терапии, привыкла к этой тишине. За тридцать лет работы она стала для нее фоновой музыкой, почти колыбельной. Но сегодня тишина давила, сгущалась, как грозовое облако перед ливнем. Ее руки, обычно твердые и уверенные, способные найти вену наощупь у самого сложного пациента, мелко дрожали. Вечерняя смена подходила к концу...

Тихий шелест пергамента был для Елены музыкой. В ее маленькой мастерской, затерянной в глубине одного из старых питерских дворов-колодцев, пахло клейстером, пылью веков и терпким ароматом кожаных переплетов. Елена, женщина пятидесяти двух лет с тонкими, умными пальцами и спокойным, чуть усталым взглядом серых глаз, была реставратором старинных книг. Она возвращала к жизни то, что другие считали безвозвратно утерянным. Это занятие идеально гармонировало с ее натурой – терпеливой, сосредоточенной, не терпящей суеты...

Елена Петровна сидела на жестком стуле в коридоре поликлиники, вцепившись в ручки своей сумки так, что побелели костяшки пальцев. Воздух пах хлоркой и застарелой тревогой. Уже третий месяц ее тело отказывалось ей служить. Слабость, тупая, ноющая боль в животе, головокружение, от которого мир плыл, как акварель под дождем. Она похудела так, что любимые платья висели мешком, а лицо приобрело нездоровый, сероватый оттенок. Самое страшное слово – «онкология» – поселилось в ее мыслях, не давая спать по ночам, превращая каждый день в ожидание приговора...

— Ты ничего не добьёшься! — сказал он. Слова упали в тишину кухни, как тяжелые, мокрые камни в колодец. Они утонули в запахе жареной картошки и укропа, но эхо от их падения еще долго вибрировало в воздухе, в дребезжании стекол старого серванта, в нервном тиканье настенных часов. Елена Петровна замерла с лопаткой в руке, не донеся до тарелки мужа очередную порцию. Николай сидел за столом, в своей обычной позе хозяина жизни и этого конкретного кухонного пространства: широко расставив локти, уставившись в экран смартфона, который светился синеватым, неживым светом на его обветренном лице...

— Пошла на кухню! — закричал муж. Ольга вздрогнула, хотя должна была бы привыкнуть. Этот крик, грубый и требовательный, стал фоновым шумом их совместной жизни, такой же неотъемлемой её частью, как скрип старого паркета или тиканье настенных часов в гостиной. Николай, не отрывая взгляда от мельтешащего экрана телевизора, где какие-то люди в камуфляже бегали по лесу, махнул рукой в сторону коридора, ведущего на кухню. — Пива нет, кончилось. И бутербродов сделай, с колбасой. Ольга молча смотрела на его затылок...

— Мы сделали ремонт, как хотели! — гордо сказала мама, Людмила Петровна, обводя рукой свежевыкрашенные стены гостиной. Ее голос, привыкший за сорок лет работы в школе повелевать и наставлять, звенел металлом даже в этой домашней, почти интимной обстановке. Галина Ивановна, моя свекровь, стояла рядом, поджав губы в улыбке скромного соучастника триумфа. Она лишь кивнула, но в этом кивке было столько же самодовольства, сколько в мамином громком заявлении. Я стояла в дверном проеме, сжимая в руке ремешок сумки...

— Ты будешь сидеть дома и молчать! — заявил муж. Слова Бориса, тяжелые и липкие, как смола, повисли в затхлом воздухе их гостиной в Рязани. Елена вздрогнула, словно от пощечины. Она всего лишь сказала, что хочет записаться на курсы по ландшафтному дизайну. Не в космос полететь, не бросить семью. Просто научиться чему-то новому. Для себя. Для их же дачи, в конце концов. — Что значит — молчать? — тихо, почти неслышно переспросила она, глядя не на него, а на узор старого ковра под ногами. Узор, знакомый до последней выцветшей ниточки за двадцать пять лет брака...

— Что значит «их нельзя выселить»? — возмущалась я, и голос мой, обычно ровный и музейно-тихий, предательски дрогнул, отразившись от стеклянной перегородки современного офиса. — Сергей, это же моя собственность. Есть документы. Я получила дачу в наследство от тётки. Юрист, сидевший напротив, невозмутимо улыбнулся. Не той дежурной, профессиональной улыбкой, которую я ожидала увидеть, а какой-то другой — тёплой, чуть виноватой и ужасно знакомой. Эта улыбка, вместе с сеточкой морщин у глаз, мгновенно...