Руст. Блинчики от Руста с хрустом по краям.

"Страшно впасть в руки Бога живаго". Как давно я это услышал, через вечный роман, память многое изменила. Ведь мир, это только мы и то, как мы его знаем. Почему-то образ этого слова сумрачного, принял облик сердцу понятный. Среднерусский город, река, церковь, старенькая, небольшая, жизнь неспешная, избы, дома побогаче, всё живёт, только сонно, небыстро, дремотно, в дремоте покрываясь образом жизни похожей... городка небольшого, затерявшегося в степи кыпчакской, здесь ещё живут русские люди. И сливаются образы в град единый, город русской души, лабиринтами полной, страстей и сомнений. А в городе...

Снова парк, но теперь он осенний, с подмерзающими лужами, жёлтыми листьями, кружащимися под ветром, холодным, пробирающим. Покинуто грустно светят жёлтые фонари, надломившиеся замёрзшие цветы лежат в поникшей траве. Тихо, никого, но никуда не хочется больше идти. Как, однако, завораживает холод, он согревает по-своему, даёт приют оставленному, приют покинутому. И только голос из глубины долетает сюда. Слышу, это Ротару, всё слышней и пронзительней голос, долетает и падает в самое сердце. "Нэ знаю я, чи знов сюды прыйду, та залышаю замисть сэбэ ти квиты що знайшла в саду, для тэбэ, для тэбэ я"....

'"Ну-ка, отдохните и ещё раз споём "Если б, я солнышком", здесь надо передать восторг, распахнутость бытию, радость, радость светлую, радость без горечи". "А бывает и горькая радость, Ольга Марковна?" "Да, бывает. Помню, мы выехали на фронт, дать несколько концертов для бойцов под Брянском, и между выступлениями, как-то уже под вечер, я решилась пройтись по палаточному городку. Было сыро, довольно прохладно, я была в сценическом платье, и, вдруг, навстречу мне, из-за палатки вышел человек, я узнала его, это был Баграмян. Он подошёл ко мне совсем близко и заговорил негромко. "В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом, Вы такая эстетная, Вы такая изящная...

Ну теперь до Ялты по самой длинной троллейбусной дороге в мире. Оставайся, светлый город Симферополь, до скорого... Длинная дорога, в самом деле длинна, зато скоро Ялта, где есть Ласточкино гнездо, домик Чехова, Ливадия, где Сталин решал за планету и с ним соглашались, где, говорят, живёт София Ротару. В салоне не спят, уж близок рассвет, сразу три дамы, не первой, конечно, но ещё предпоследней свежести, ведут диалог неспешный. Да, и спешить некуда, впереди вечность. "У нас в программе, помимо Ливадии, самый главный наш визит. Визит в домик Чехова". Заправляет здесь самая вальяжная дама. Из тех, что привыкли, к тому, когда слушают...

"Здравствуйте, Нинель, моё долгое молчание было вызвано причиной серьёзной, о которой мне хочется Вам поведать, в надежде получить от Вас добрый совет и успокоение. Ибо, пребываю ныне в смятении и растерянности, граничащей с отчаянием. Так, что же со мной произошло. Началось всё с того, как, однажды, идя по по улице шумной и оживлённой, а в центре почти все улицы такие, я, вдруг, услышал как меня окликает кто-то, громко, настойчиво. Подняв глаза, я увидел бегущего на меня человека приличной наружности. Он же, подбежав ко мне вплотную с раскинутыми руками, вдруг замер в изумлении, опустил руки, медленно произнёс: "Извините, я думал это ты"...

Стайка крыс уже ограбила работягу-парня, заснувшего после трудного дня, они даже покивали, впечатлившись немалой пачечке, вынутой из кармана бедолаги, так и не проснувшегося. Наверное, зарплата. Покидая вагон, показали редким пассажирам тугой шнурочек, так ненароком... Уже спел свои частушки, заплутавший депутат, оказавшийся в метро. Спел с чувством, лихо выплёскивая задавленное, облегчив душеньку, побрёл по перрону, качаясь, обалдевая от высоты приютившей, почему-то, совсем под землёй, уже неспешно вышел дедок с узелком, в косматой бородке, провожая "слугу народа", посмеиваясь. "Ну, ты, веселуха,...

А мы одни, я, сестра и тётя. Все большие снова ушли к кому-то на свадьбу. Я хожу по большой бабушкиной комнате, сестра с тётей чего-то шепчутся, потом хохочут и так дальше. Тётя бывает строгой, она уже во втором классе, а мне всего пять, сестре чуть больше. Ну, пусть секретничают, а я похожу по большой комнате бабушки Хабибы, а зовём мы её просто Опам. Ну, вот они, знаменитые "Большие часы", они больше меня намного, а внутри, большая золотая тарелка на длинной палочке, цепи и тяжёлые колотушки. Когда часы звонят, почему-то говорят "бьют", становится страшно и интересно. А вот и Ширин шкап, сладкий шкаф, знаменитый, открываю неслышно, в голове закружилось, здесь так много конфет...

Слышны травы, колышатся, поёт ветер над ними, и заслушался суслик, уж трепещет хвостом, смолкла вдруг куропатка, где-то грустно лисице, час охоты ещё не пришел, в небе серо-лиловом, широко расстилая крыла, орёл сизый бесшумно парит, ему тоже мила эта песня. А в землянке степной, незатейливой, крошечной, слышу я песню ветра, колыхание трав. Осень, осень, пришло время песен. И не слышно дорог, их здесь нет, и не видно огней, здесь они не нужны, нет людей, бесконечного гомона и кутерьмы. Когда выпадет снег, всяк зверёк оставит свой след, след оставит свой заяц, лиса,и тушканчик. Кажется так сербы зиму встречают...

Морозы стоят, уходить не торопятся, Боже, как холодно, камни, стены, кровли. Под солнцем, что не греет, не греет... Холодно взгляду, вот бы тепла сейчас хоть немного. "Папа, а когда будет лето?" Боже, что это? Какой тоненький, жалобный голосок вдруг пронзает тряску автобуса. Наконец, вижу девочку, совсем рядом, чернокожую, лет семи, грусть в глазах и печаль, смотрит в окно. Как же тонко трудился создатель, как тонки и длинны твои пальчики, как изогнуты дивно черты, кожа матовая, бархатистая, а глаза просто чудные, глаза чёрные, отливают вдруг синевой, это странно. "Подождать надо, будет лето у нас"...

Её движения быстры, уверенны, чётки. За спиной неизменно теннисная ракетка, в правой руке репортёр, производства Венгрии, вещь уникальная... Есть что-то в облике фатально выделяющее её из всех, не сливается она со всем остальным человечеством. Каждый день она следует одним и тем же маршрутом, в старом троллейбусе на теннисный корт. "Теннисный корт". Она игриво вскидывает брови, отрываясь от книжечки, и покидает дом на колёсах, оставляя спутникам взгляд, всегда чуть насмешливый. А в насмешке загадка. Что же это за взгляд, нет, не булькает в нём мизантропия, что-то другое, скорей доброта и сочувствие, но колючее всё, и колет насмешкой...

"Надо протыкать ноту, она должна быть чистой, ну-ка, ещё. Отдохните. Это упражнение Полины Виардо, они мало кому известны". "А, ведь, Вы играли её в кино, Ольга Марковна?" "Я прошла кинопробы и встречалась с её внучкой, в кино играла других. Я любила кино. Нет, это не мир иллюзий, это другая жизнь, которая могла бы быть. То, что не случилось. В этой жизни", - улыбается игриво, играючи. "Во Владивостоке, на набережной, был у нас синематограф. Как же было здорово, как волнительно приходить туда..." Задумывается. Тень печали в глазах, вдруг, сменяет улыбку. "А, вот, однажды, случилось совсем не кино...

"Господин префект, причины, побудившие меня к Вам обратиться, на мой взгляд, весьма значительны, причины вопиют. Это моё восемьдесят девятое обращение к Вам, предыдущие восемьдесят восемь обращений, были рассмотрены Вашими первыми, вторыми и третьими заместителями. Моё кружение вокруг Вашей цитадели, почему-то никак не может привести к Вам. Двадцать четыре заместителя накладывают одну и ту же резолюцию "Разобраться", но разбираться приходит слесарь Миша, уже который год. На мою просьбу, выяснить почему гудит труба в санузле, он неизменно отвечает: "Хорошо гудит, это чтоб тебе скучно не было". Да, и приходит он, уже теперь, не ко мне, а к Маргарите, соседке...