А потом она сказала...

Он умер неделю назад. Но я снова слышал его шаги ночью. Когда он умер, мне никто не сказал сразу. Просто в один день перестал включаться свет в его окне. Я заметил это только через два дня. На третьи сутки пришли какие-то люди в серых куртках — санитарная служба, что-то такое — и вывезли его. В чёрном мешке. Мы не были близки. Просто здоровались. Его звали Павел Степанович. Он был один. Иногда слышно было, как он кашляет, включает радио, идёт за чаем. Всё — как у всех. Я живу над ним. И всегда знал — если услышал шаги внизу: Павел Степанович не спит...

Когда дед перенёс инсульт, мы приняли решение забрать его к себе. Моя жена колебалась, я сомневался, но по-другому было нельзя: он не ходил, плохо говорил и боялся ночей. Мы выделили ему комнату. Простую. Кровать, телевизор, кресло, ночник, фотография бабушки, которой не стало три года назад. Он редко ел, почти не разговаривал. Но иногда... он пел. Очень тихо. Почти шёпотом. Старую военную песню, которую помнил с молодости. Первую неделю всё шло более-менее спокойно. На вторую он начал просыпаться ночью...

Я не знаю, кто придумал, что свекрови обязаны быть злыми. Но мне досталась именно такая. Вечно недовольная, вечно знающая, как надо. Она — как голос из телевизора, который ты не включал, но всё равно слышишь. Мама моей жены жила отдельно. Пенсия, огород, подруга с именем Галя и внуки, которых она воспитывала… на расстоянии. Каждое её появление в нашем доме — это спектакль. Сразу идут три акта: В тот день я просто хотел приготовить ужин. Работа, пробки, голова гудит. Дома двое детей, моя уставшая жена и я, который умеет варить макароны и жарить яичницу...

Когда отец моей жены перенёс инсульт, мы даже не обсуждали — забрали его к себе. Дома ему будет лучше, спокойнее. А главное — безопаснее. Он почти не говорил. Речь у него стала обрывочной, как дождь по крыше. Половина слов — потеряны где-то между памятью и болью. Но глаза остались прежними. Усталые. Глубокие. Такие глаза бывают у людей, которые что-то не успели сказать — и знают, что время вышло. Мы поставили раскладушку в нашей проходной комнате. На ней раньше стоял велотренажёр. Мы его убрали, хотя никто им не пользовался...

Она пришла без предупреждения. Как будто просто по пути. Сумка в руке, взгляд мимо. Мы не виделись с сестрой почти полгода — после похорон. — Чай будешь? — спросил я. — Если заваришь нормальный, не как у тебя обычно, — ответила она. Села на кухне, как в детстве. Только теперь за ней — не портфель, а адвокат. Я знал, зачем она пришла. И всё равно спросил: — Ты… переписала квартиру на себя? Она посмотрела на чайник. Повернула ручку. Пар пошёл в потолок. — А что ты ожидал? Ты же сам сказал — тебе там делать нечего...

Я не знаю, что меня остановило тогда. Может быть, звук ложки о чашку. Может быть, голос, в котором не было меня. Я уже вышел за порог, уже надел куртку — Но что-то заставило меня вернуться за телефоном. И дверь я не закрыл. На кухне были они. Отец и мать. Говорили тихо. Но не настолько, чтобы не услышать через приоткрытую дверь. — Ты не понимаешь, он не твой, — сказала мама. Тишина. — Я же сказала тогда: мы просто поссорились. Это был один раз. Один. Я замер. Может, это не обо мне? Может,...

Свекровь пришла “ненадолго”. Села у окна, достала очки, поправила шаль. — Варёные? — спросила она, заглянув в кастрюлю. — Пельмени, — ответила я, вытирая руки. — Из магазина? — Угу. — Хозяйка, значит, — сказала она и усмехнулась. Я молчала. Уже не впервые. Каждый её визит — как экзамен, к которому нельзя подготовиться. То полотенце не то, то ребёнок не так сидит, то я “не так смотрю” на мужа. — Я, когда Серёжу растила, — начала она, — всё сама. Котлеты, вареники. Даже лапшу резала вручную...

— У вас сквозняк? — спросила соседка. Я стоял в дверях, босиком, с пакетом мусора в руке. — Вроде нет. — Просто я вчера слышала… как кто-то ходил у вас по квартире. Долго. И как дверь скрипела. Она сказала это спокойно. Как будто рассказывает прогноз погоды. А мне стало не по себе. Мы живём в старом доме. Деревянные полы. Трубы, которые стонут. Соседи, которые всё слышат — и любят рассказать. Но тогда было иначе. Я закрыл за собой дверь. Жена спала. Дочка — тоже. Я проверил балкон, окна, замки...

— Не переживай, мама хорошая. Просто… у неё свой стиль. — Какой стиль? — Ну... прямота. Эту фразу я запомнил на всю жизнь. Жена сказала её за 10 минут до того, как я впервые открыл дверь её матери. Свекровь приехала к нам в гости. На два дня. Осталась на три. А потом остался я — с мыслями о психологической реабилитации. Она вошла в квартиру — и молча всё оглядела. Не как гость. Как инспектор. Взглядом проверила пол. Обои. Мою кофту на спинке стула. Ничего не сказала. Но через три минуты,...

Мы жили вместе. Ну как вместе — тёща, жена, я. Квартира её, бытовуха — наша. Я терпел. Мы оба терпели. Хотя иногда было ощущение, что я снимаю у неё не комнату, а жену. Слова “мама не будет лезть” я слышал от жены как мантру. Но “мама” лезла. Куда класть носки. Как чистить плиту. Почему у тебя такие щетинистые щётки. И главное — что мы делаем с её горячей водой. Всё сломалось в тот день, когда потёк слив у стиральной машины. Старой. Ещё советской. Тёща работала. Я решил — починю. Под машинкой — коробка...

Я не сразу понял, что она не носит кольцо. Это как заметить, что кто-то перестал улыбаться. Ты вроде бы рядом каждый день — но не смотришь внимательно. Сначала думал — забывает. Потом — неудобно, отекают пальцы, всё такое. Но как-то на свадьбе друзей я заметил: все женщины поправляют кольцо на безымянном пальце — автоматически. А она нет. У неё просто пусто. Я ничего не сказал. Даже не спросил. Мужчинам вроде бы не положено обижаться на такие мелочи. Тем более — она была хорошей женой. Дом, дети, работа, вечерний чай, привычные разговоры...

Это был не побег. Не попытка вернуть. Я просто вернулся туда, где она когда-то сидела. Где молчала. Где оставила тапки. Где больше не появлялась. Я не знал, зачем пришёл. Но на плите всё ещё стояла её любимая кружка. Я налил в неё чай. Не вскипятил — просто залил кипятком. Поставил на подоконник. Туда, где раньше стояли её цветы. Я сел на табурет. Рядом — плед. Она в нём читала. На полу — вмятина от её кресла. Я смотрел на чай и представлял, как она сидела здесь. Как слушала дождь. Как молчала, когда я ничего не понимал...