Вестник

Опять кто-то рылся в моей сумке. Не украл — нет, просто… оставил следы. Косметичка лежала под углом, как будто её ставили обратно в спешке, кошелёк был приоткрыт, а чеки — аккуратно разложены по датам. Я закрыла глаза, досчитала до десяти и глубоко вдохнула. Только не сейчас. Только не устраивать сцену утром. — Маришка! — раздался из кухни бодрый, слишком уверенный для восьми утра голос Лидии Павловны. — Иди скорее, я блинчики испекла, со сметанкой! Я машинально пригладила волосы перед зеркалом...

Я помню тот день до мелочей, будто он случился вчера, а не два года назад. Мартовское солнце мягко заливало кухню золотистым светом, играло бликами на стеклянных дверцах шкафов, а я уже с самого рассвета хлопотала у плиты. Казалось, даже часы тикали громче — от волнения. Праздничный обед к 8 марта должен был стать особенным. Мой сын Павел обещал привести свою невесту Катю — ту самую, с которой собирался жениться, — вместе с её родителями. Это был первый настоящий семейный праздник, когда обе семьи должны были наконец познакомиться ближе, посидеть за одним столом, обменяться улыбками и тостами...

Лидия поправила лавандовый шарф и сдула невидимую пылинку с безупречно отполированного маникюра. Сегодня всё должно было пройти идеально. Разговор с племянниками — тщательно отрепетированный спектакль, где каждая пауза, каждый вздох имели значение. Перед зеркалом она раз двадцать проговаривала нужные интонации: лёгкий трепет в голосе, когда упоминает «протекающую крышу», вздох безысходности при словах «пенсия мизерная» и та особая дрожь, которая вызывает жалость. Крыша, конечно, давно была в порядке — в той самой квартире, которую она сдавала уже третий год какой-то приезжей семье...

Звонок в дверь раздался ровно в тот момент, когда из духовки вырвался аромат расплавленного сыра и томатов. Я как раз вынимала противень с лазаньей, и капля соуса, сорвавшись с ложки, упала на новый фартук — яркое алое пятно, будто предупреждение. — Откроешь, Лёша? — крикнула я, балансируя с горячей формой. — Уже иду! — донеслось из гостиной. Через секунду услышала, как с грохотом распахнулась дверь, и в прихожей раздался раскатистый мужской смех: — Лёшка, братец мой! — Голос был хрипловатый, уверенный, с тем оттенком самодовольства, который сразу заставляет насторожиться...

Марина стояла перед старой дверью, стиснув в пальцах потёртую сумочку, будто в ней было всё, что удерживает её от падения. Сердце гулко било в груди, отдаваясь в висках. Каждый вдох давался с трудом — как будто воздух в подъезде стал гуще, тяжелее. Она провела ладонью по волосам — когда-то густым и светлым, а теперь тусклым, уставшим, как и она сама. На мгновение захотелось развернуться и уйти. Исчезнуть, пока никто не открыл. Но что-то внутри не позволило. Марина нажала на звонок. Звук пронёсся по квартире, будто вспахнул застоявшееся время...