Истории от Джейсона

Свет в квартире не просто включается; он расцветает. Нежный градиент от глубокого синего к стерильно белому, имитирующий идеальный рассвет. Марк открывает глаза точно в 05:30. Он не просыпается, его пробуждают. ​«Доброе утро, Марк. Сегодняшний рабочий индекс составляет 98.4%. Оптимальная фаза бодрствования достигнута», — вещает голос. Это Мастер. Нейронная сеть, управляющая всем небоскребом «Призма», домом Марка.  ​Марк — финансовый аналитик, и его новая жизнь в Дубае в небоскребе «Призма» — это воплощение абсолютной эффективности...

Холод не уходит. Он вгрызается в сталь стен, проникает сквозь тройное стекло, оседает инеем на краю одеяла. Виктор чувствует его не кожей, а костями. Полярная станция «Восток-3» — это консервная банка на краю замерзшего ада. Только он, дизельный генератор и темнота. Полярная ночь затянулась на месяцы. ​На настенном календаре, над рацией, крупными красными цифрами выведено: «30». Это дни до прибытия сменщика. Владислав. Через 30 дней прилетит вертолет, привезет еду, свежие новости, и, самое главное, привезет живого, нового человека...

Дом слишком тих. Акико чувствует это, входя. Это не просто тишина; это отсутствие звука, которое давит на барабанные перепонки. Старый, традиционный дом в пригороде Киото, 1970-е годы. Сёдзи из рисовой бумаги пропускают рассеянный, холодный, безжизненный свет. Запах старого, сухого дерева, влажной земли и приторной тишины давит на нее, словно воздух превратился в плотный, вязкий материал. Каждый её шаг по натертому полу, каждая складка кимоно издают звук, и этот звук в тишине кажется неестественно громким и назойливым...

Дождь липнет к стеклу. Он бьет по карнизу прогнившего офиса на Ханчжоу, и Линь чувствует, как влажность проникает сквозь его дешевый шерстяной пиджак. Запах мокрой шерсти, прогорклого китайского чая и вчерашнего опиума — это и есть воздух Шанхая 1930-х. Город, где французские законы сталкиваются с японскими интересами, а китайские банды контролируют каждый переулок. Он сидит, смотрит на дело, которое лежит перед ним. ​Пропала девушка. Ничем не примечательна, зовут Юань. ​Линь сжимает стакан с виски, лед давно растаял...

Я, приехал сюда, в эту отдаленную часть Лусона, чтобы изучить древние рисовые террасы. Честно говоря, я ожидал увидеть изношенную, усталую землю, требующую удобрений и современных методов. Но эти террасы, словно гигантские, идеальные ступени, сияли ядовито-сочным зеленым цветом. Они были слишком совершенны, неестественно идеальны для этого климата. Это сразу насторожило меня. Я антрополог, и если я вижу аномалию в окружающей среде, я знаю, что за ней стоит аномалия в людях. ​Мое первое впечатление от общины было: тишина...

Я, Эйден Кроу, всегда верил в честный труд и старую сталь. В этих горах, на Клондайке в 1898-м, это была единственная вера. Выживание зависело от того, насколько крепка твоя кирка и насколько чиста твоя совесть. Я, Сайлас и Деклан, застряли в нашей хижине с октября. Это была не просто зима, это был плен. Наша хижина, построенная наспех, стала нашей тюрьмой, а наши припасы, которых должно было хватить до апреля, таяли быстрее льда. Каждый день был днем ожидания и медленного угасания. Наше зимовье, прислоненное к скале, казалось последним, что осталось от цивилизации в радиусе сотен миль...

Я, Джонатан Фокс, не верил в призраков. Я верил в холодные, неопровержимые факты. Мой багаж, сброшенный с военного грузовика на краю леса в середине ноября 1918 года, состоял из чемодана, полного полевых инструментов, и моего микроскопа — моего единственного, чугунного идола. Я только что вернулся из Европы, где видел ужасы войны, но я был уверен, что смогу усмирить эту новую волну — «испанку» — в Харбруке, этом забытом городке Новой Англии, куда меня отправили. Дорогу перегораживал низкий, импровизированный барьер...

Озеро «Дыра». Здесь даже в разгар самого жаркого июля вода такая, что, если долго держать в ней руку, ломит зубы до самого основания челюсти. Местные, конечно, всё это списывают на геологию, но я знаю, что дело не в ней. Оно старое, огромное, и никогда не прогревается. Старые рыбаки, те, что постарше меня, всё шепчут про «другой мир» там, внизу, про какую-то холодную пустоту, которая иногда забирает то, что ей нужно. Я сорок лет на этом озере, и во все эти байки, если честно, не верил. Я крепкий,...

В нашей работе, знаете, есть своего рода заповедь, и она очень простая: не поддавайся эмоциям. Ты не лекарь, а ремесленник. Ты не воскрешаешь. Ты просто сохраняешь форму. Я всегда любил говорить эту фразу. «Я не убиваю, а даю вечную жизнь в стеклянных глазах». Вот только этот закон работает в обе стороны, и я понял эту горькую правду слишком поздно, когда моя идеальная, сохраненная форма начала требовать свою нечеловеческую, противоестественную плату. Мне за шестьдесят. Сорок лет я прожил в этом доме, который по совместительству был и моей мастерской...

В нашей работе, на железной дороге, есть свои законы, и они страшнее любого уголовного кодекса. Неписаные законы. Один из них: никогда не спорь с ведомостью. Что написано, то и есть. Ночью, в стылом вагоне, ведомость — это твоя Библия и твоя защита. Я — Ольга. Проводница на маршруте Воркута – Лабытнанги. Север. Пятый вагон, плацкарт. Старый, грохочущий вагон, который после этого рейса пойдёт под списание. Его называют «Усталый». Тот рейс начался обычно, но с одной странностью. В моей рабочей ведомости, в списке пассажиров, под номером 33 значилась фамилия: Зилов П...

Я не знаю, что внутри. Никто не знает. Ну, почти никто. Я знаю, что это пятьдесят тонн. Знаю, что это застраховано на сумму, которая кормила бы мой родной сектор сто лет. И знаю, что если я его потеряю, то буду кормить собой вакуум. Три месяца я лечу. Три месяца — только я, корабль «Труженик-7» и эта проклятая коробка. Восемь тысяч часов работы, если быть точным. Впереди еще три недели. Ночь и день здесь давно перестали что-либо значить. Я просто сплю, когда могу, ем, когда помню, и держу курс. Это, по сути, работа дальнобойщика: скучная, долгая, и любая ошибка стоит жизни...

Тусклый свет ламп заливал лабораторию холодным сиянием. На окраине города, в сером здании, окруженном бетонным забором, Алексей, 28-летний биолог, склонился над микроскопом. Его пальцы, ловкие и уверенные, держали пробирку с мутноватой жидкостью — редким вирусом, обнаруженным в тропических лесах Амазонии. Коллеги предупреждали: «С этим штаммом шутки плохи, Лёша. Надень перчатки потолще». Но он отмахнулся, привыкший к рискам. «Микроб, как микроб», — думал он, переливая содержимое пробирки в центрифугу...