Вика Белавина

Мне вернули мамину шубу после похорон, аккуратно сложенную в пакет из-под какого-то бутика, как будто внутри лежало не тридцатилетнее облако меха, а вечернее платье. — Держи, Лерочка, — сказала тётка, поправляя на голове чёрный платок. — Твоя мама без неё из дома не выходила. Тебе как дочери и по размеру, и по статусу. Я кивнула, хотя по размеру мы с мамой уже давно были разные, а по статусу — тем более. Она всегда казалась мне из другой эпохи: женщина в шубе, с аккуратно уложенной химией, с губной помадой «как у артисток»...

— Давай останемся друзьями, ты же мудрая, — сказал бывший и смотрел так, словно предлагал мне не худший вариант, а великое духовное развитие. Я в тот момент сидела напротив него с остывшим капучино, липла локтем к столу и думала только об одном: «Если это и есть мудрость — быть удобной, вечно понимающей и тихо страдающей на заднем плане, то, может, я лучше побуду дурой? Но живой». Тогда я ещё не знала, что однажды действительно окажусь мудрее. И выберу не его «дружбу», а новую жизнь. Мы расставались не громко...

Он сказал это так буднично, как будто объяснял, почему в квартире снова перегорела лампочка. — Ну… я мужчина. Мне можно ошибаться. И даже плечами пожал. Не драматично, не театрально — скорее устало, как человек, который уже придумал для себя удобную формулировку и теперь таскает её с собой, как пропуск. Я стояла у кухонной раковины, в руках — мокрая чашка. Капли стекали по пальцам, и было странно, что в мире существуют одновременно две вещи: тёплая вода и холод, который вдруг появляется внутри. — Ошибаться можно всем, — сказала я...

«Спасибо, что подняла меня на ноги, а дальше я сам», — сказал Саша так, будто вручал мне грамоту за участие. Не за жизнь. Не за годы. Не за то, как я таскала нас обоих по лестницам, когда ему было “не до этого”. А за участие. Как на школьной линейке: молодец, Лена, старалась. Он произнёс это в прихожей, уже в куртке, уже с телефоном в руке, где, наверное, мигало что-то яркое и молодое: “ты скоро?”. И улыбнулся — той улыбкой, которая у людей появляется, когда они заранее придумали себе оправдание и теперь чувствуют себя почти благородными...

«Ты без меня пропадёшь», — сказал Игорь так буднично, будто объявил: молоко в холодильнике, хлеб купи по дороге. Он стоял в коридоре, распахнув дверцу шкафа, и методично складывал в чемодан рубашки. Белые — внизу. Голубые — сверху. Галстуки — отдельным узлом, как хирургические инструменты. Даже обувь поставил парой, носами к стенке, будто в чужом доме уже заранее боялся оставить след. Я смотрела на это с кухни, держа в руках чашку остывшего чая. Чашка была тёплая, а внутри меня всё холодело и одновременно как-то… освобождалось...