Вика Белавина

— Забирай свои вещи и уходи, — тихо сказал муж, глядя в пол. — Она ждёт ребёнка, а ты… ты слишком старая для счастья… Самое странное, что первое, о чём я подумала, — это не про «беременна», не про «уходи» и даже не про «слишком старая». Я почему-то уставилась на его носки. Серые, с протёртой пяткой, те самые, которые я каждый раз откладывала в стопку: «Надо выкинуть, надо купить новые». Я не выкинула. Он тоже не выкинул. Зато теперь выкидывают меня. — Старая, — повторила я, как будто язык примерил это слово и оно не подошло по размеру...

— Познакомься, это мой сын, он теперь будет жить с нами, — муж привёл за руку мальчика, как две капли воды похожего на него. Я в этот момент стояла на кухне с половником в руке и думала совсем о другом — что борщ, кажется, пересолила, и что надо успеть погладить рубашку к его завтрашнему совещанию. Обернулась — и зависла. Мальчишка лет десяти, худой, в синей куртке с оборванной молнией. Тот же лоб, что у Игоря. Тот же нос с горбинкой. Те же глаза. Как-то сразу стало ясно: если это и шутка, то очень плохая...

— Я беременна от твоего мужа, подвинься! — девица даже не помялась. Прошла в комнату, обвела взглядом квартиру и бухнулась именно в моё любимое кресло. То самое, в котором я пережила две смены работы, мамино похоронное платье и Серёжины кризисы среднего возраста. Я почему-то первым делом подумала не о беременности. А о том, что она села, не разувшись. На светлый ковёр. — Тапочки, — автоматически сказала я, потому что воспитание у меня крепче нервов. — Вон, у дверей. Она скривилась, но поднялась, шлёпнула кроссовки о пол и всё равно плюхнулась обратно, поджав под себя ноги...

31 декабря пахло мандаринами и выгоревшими нервами. Не праздником — именно нервами. Мы ехали по трассе к его родителям: традиционный “семейный Новый год”, когда мама Саши будет жалеть, что сын женился не на той, а я буду делать вид, что не слышу её вздохов. В багажнике — салаты, торт, дети в пакетах с “Пятёрочки” (майонез, колбаса, горошек), в бардачке — бутылка шампанского “на куранты”. Снег валил стеной. Дворники чесали по стеклу, как будто пытались стереть весь этот год целиком. Саша держал руль двумя руками, но мысли были явно не о дороге...

Фразу я услышала между супом и крышкой от кастрюли. Совершенно буднично: мама снимала с плиты борщ, крышка громыхнула об стол, ложка стукнула по тарелке, и вдруг — как будто из другой комнаты, другим голосом: — Да я тебя вообще не рожала. И тишина. Я сначала даже не поняла, что это мне. Знаете, как иногда слова пролетают мимо и цепляются позже, когда уже поздно? — Что? — переспросила я, не узнавая собственного голоса. Мама стояла ко мне спиной, держалась за край стола так, будто земле решила чуть-чуть помочь крутиться...

Я продала дачу “по-быстрому” — и впервые за долгое время выдохнула. Вот честно: не из радости, а из усталости. Усталости тащить на себе то, что раньше держалось на маме. Усталости ездить “на выходных”, когда у тебя никаких выходных уже нет — только смена обязанностей. Усталости от этой вечной фразы: “Ну это же дача… жалко же… мамина…” Мамина — да. И именно поэтому я и продала. Потому что после смерти мамы всё, что “её”, вдруг стало не тёплым, а колючим. Как шарф, который она вязала и который теперь не греет, а напоминает о горле...

Коробку мне принесли без звонка. Просто поставили у двери — аккуратно, как будто это доставка, а не остатки десяти лет жизни. Картон чуть влажный, скотч криво наклеен, сверху маркером: “ВЕЩИ”. И всё. Так обычно возвращают то, что “не подошло”. Я стояла в прихожей и не могла заставить себя наклониться. В голове крутилась дурацкая мысль: если я не открою, значит, он ещё не ушёл окончательно. Как дети думают: “Если я не посмотрю под кровать, монстра там не будет”. Но я уже взрослая. У взрослых монстры — в коробках...

Он сказал это так, будто плевался. Не как человек, который боится, переживает, сомневается. А как тот, кто шёл к этой фразе долго, примерял её на языке, как чужую новую обувь, и наконец решил: “ну всё, можно”. — Дети не твои, — выплюнул муж. И посмотрел на меня с таким выражением лица, будто сейчас победит. Будто он нашёл лазейку, которая за один раз снимет с него все обязанности, вину, алименты, стыд, годы. Я стояла в прихожей с пакетом из магазина. В пакете были мандарины, молоко и хлеб. Всё такое бытовое, что даже обидно: жизнь рушится, а ты держишь в руках хлеб...

Я думала, что самое страшное уже случилось. Что страшнее процедуры “прощания” не бывает: когда в зале пахнет мокрой шерстью чужих пальто и чем-то сладким, как будто кто-то пролил компот на горе; когда люди шепчут “держись” так, будто держаться — это кнопка на лифте; когда ты киваешь, киваешь, киваешь, а внутри уже не ты, а пустой стакан. Мама умерла тихо. Даже слишком. Как человек, который всю жизнь боялся кому-то помешать — и в последний раз тоже. После похорон я вернулась в её квартиру одна. Невыносимо пустую...

— Ты мне жизнь испортила! — сказала я свекрови. Сказала вслух, наконец. Не в голове по дороге домой, не в ванной, когда вода шумит и можно рыдать тихо, чтобы никто не слышал. А прямо тут, на её идеальной кухне, где у каждой чашки строгое место, у каждой ложки — своя судьба, и даже воздух будто выстроен по линейке: “правильно/неправильно”. Она сидела за столом, сложив руки, как на фотографии для паспорта: ни одной лишней эмоции. Только уголки губ — вверх. Улыбнулась. — Ты ещё не знаешь, кто ты мне, — сказала она...

Я придумала себе красивую сцену. Вот я захожу в холл гостиницы: волосы уложены, в руках пакет с его любимыми пирожками (да, я та женщина, которая всё ещё верит, что пирожки могут спасти брак), в сумке — маленький подарок, не дорогой, но “про нас”. Я поднимаюсь на этаж, тихонько открываю дверь запасным ключом, потому что “ну мы же семья”, и он выходит из ванной, мокрый, улыбчивый… и говорит: “Ты что тут делаешь?” — и смеётся. Я даже репетицию сделала в голове: невеста-из-сериала, только без свадебного платья, зато с реальной усталостью и реальным мужем...

Он собирал вещи молча. Не в истерике, не швыряя плечики. Как человек, который давно решил — и просто ждёт подходящего вечера. Я стояла в дверях спальни и смотрела, как в чемодан падают его футболки. Падает привычная жизнь: серые носки, зарядка, бритва, тот самый ремень, который он всё время терял и находил почему-то только у меня в руках. — Ты правда уходишь? — спросила я так, будто это вопрос про погоду, а не про моё сердце. Он даже не обернулся. — Ухожу, Вика. И добавил, почти с облегчением, как человек, который наконец произнёс главную фразу: — Я ухожу к нормальной...