Lyalin Tupik

вы помните, вы всё, конечно, помните —
но будто через чёрную плёнку,
где лица — рентгеновские вспышки,
а голоса — как эхо с Венеры. есенин и космос — нераздельны.
он — не мужик с гармошкой,
а последний спутник перед падением.
он смотрит на деревья,
а слышит — радиошумы звёзд. в каждом его «поцелуи, волосы, смерть» 
кварки, распад и гравитация.
он не про Русь, он про чёрную дыру,
в которой пахнет яблоками и кровью. он ушёл не от жизни, 
а туда, где нельзя сказать «прости»,
где свет разлетается на части
и возвращается в строки: «Я теперь с другими не тот…»
чувствуешь?
не «печаль».
а смещение временных осей. есенин — это сигнальный луч,
отправленный из глубинной тоски
в сторону того,
кто тоже однажды сорвётся
и будет долго лететь,
с закрытыми глазами,
сжимая в кулаке
чьё-то имя.

Гоголь жёг. Серьёзно, жёг. Огромный второй том «Мёртвых душ», написанный на нерве, на паранойе, на каком-то внутреннем крике — и в печку. Сам. Руками. Потому что не так. Потому что душа сдавила грудь. Потому что истина не выдержала бумаги. Он не просто сжёг книгу — он сжёг выход. Люди годами пишут, чтобы выбраться, а он выбрался и обратно. Добровольно. В темноту. Никакой роман не выдержал бы его реальности. Никакой Чичиков не вытянул бы ту пропасть, в которую смотрел Николай Васильевич. Он хотел светлого — а вышел снова этот грязноватый русский гротеск, с перегаром и мышами в голове. И он испугался. Потому что понял: за мёртвыми душами идут живые. А там — мы. Пепел второго тома, говорят, пах не бумагой. Пах страхом. И правдой. Такой, которую не печатают. Такой, которую даже Бог читать бы не стал. Вот и всё. Сжёг. Чтобы мы никогда не узнали, что за дверью. Но мы всё равно догадываемся.

Россия Блока: тоска, ветер и платок до бровей. У Блока — всё как всегда. Пыль, ветер, дорога. Стихи скрипят, как телега, как старая кость в суставе истории. Россия — нищая, серая, босая. В тряпье, но с глазами, которые прожигают века. Он не любуется ею. Он не поклоняется. Он просто идёт рядом, как идут рядом с безумием — не споря, не спасая, а принимая. Шлеи треплются, спицы вязнут в колеях — всё идёт не туда, и всё равно — туда. Потому что так заведено: по ухабам, по грязи, наобум. И ты её не спасёшь. Да и зачем? Она сама выбирает — кому отдаться: чародею, разбойнику, утопленнику, царю. Блоку важно другое — не блеск, не власть, не победа. А вот это: «твои мне песни ветровые — как слёзы первые любви». Любовь как тоска, Россия как первая, не прожитая до конца. И не жертва она, и не героиня. Она — плат узорный до бровей, молчит и смотрит. И даже когда пропадает, — не сгинет. Потому что нечему сгинуть. Потому что она — ты. Россия — это когда всё сломано, но ты идёшь. Когда песня ямщика рвёт душу, а ты слушаешь. Когда дорога — это рана, но в ней светится взгляд из-под платка. На секунду. И всё — ради этой секунды.