Тени слов

Дело было в четверг, а может, в восьмую пятницу. Сидели они на бульваре, на одной скамейке, спиной к прохожим. Алексей Кручёных, человек с лицом, похожим на испорченный глобус, жевал пролетающий воздух и думал о судьбе мягкого знака в слове «смерть». Рядом, расплываясь усами, как супом в тарелке, сидел Максим Горький. Его творческое самосознание в тот день имело форму очень пышной, только что испеченной булки, покрытой маковою росою. Оно лежало у него на коленях и издавало тонкий свист, похожий на стон раздавленного соловья...

Что будет, если соскоблить позолоту с векового монумента, чтобы показать грубую, тусклую бронзу под ней. Что ж, попробуем излить этот едкий эликсир на Льва Николаевича Толстого. И правда, какая насмешка: граф Толстой, с рождения вскормленный французским языком и европейскими манерами, вздумал рядиться в мужицкую поддевку и плести лапти для русской души. Из этого карнавала и родился тот Лёв Толстой, которого мы знаем, невольный плод великосветской прихоти и славянофильского позерства. Он не стал русским; он сделал себя русским, и в этой нарочитости вся его трагедия и вся его фальшь...

Бывало, в ранние, ещё прозрачные часы, когда солнце лишь собиралось затеять свою нескончаемую игру с тенями на паркете, я лежал с открытыми глазами и припоминал странную теорию покойного дядюшки Виктора. Он, человек с пальцами, пахнущими старинным лаком и аккордами, утверждал, что человек есть не что иное, как сосуд для единственной, главной песни. Не мелодия, заметьте, следует за жизнью, как принято думать, но жизнь, словно капризная и преданная любовница, подстраивается под сокровенный мотив, заданный ещё при рождении...

Он сидел в кафе на берегу Женевского озера. Вода была неподвижна и холодна, как полированный сланец. Мартин, швейцарский архитектор, чья жизнь была выстроена по чертежам точности и порядка, чувствовал себя сегодня не в своей тарелке. Воздух, казалось, был наполнен не запахом кофе и свежей выпечки, а чем-то чужим, плотным, принесенным восточным ветром. Он читал газету, но слова не складывались в смысл. Вместо них в голове звучали обрывки чужих разговоров, подслушанных на вокзале: два голоса, говорившие по-русски — один басовитый, властный, другой мягкий, почти певучий...

Цитата из фильма «Ленин в Октябре»: Василий: (читает письмо) И что делать с помещиками? Ленин: Выгонять! Пусть выгоняют всех. Василий: А вот он дальше пишет: «Хотели их гнать, а потом решили и всех поубивали». Ленин: Ага. Ну что же, очень толковое письмо. Революционер воображает, что направляет стихию, но вскоре сам становится её рабом, вынужденным одобрять даже те следствия, что пожирают его собственную химеру о справедливости. Убийство как главный аргумент, кровавая резня как довод — вот подлинный финал всякого порыва пересоздать мир...

Ворона сидела на ветке и читала осенний трактат о бренности сущего. Прочла и закрыла глаза. «Всё суета, — подумала она. — Даже моя собственная чернота — лишь тень от мысли о черноте». Мимо пролетал воробей. — Чего грустим? — чирикнул он. — А вы не грустите? — удивилась ворона. — Нет, — сказал воробей. — Я ем крошки. — Но крошки — это прах, — возразила ворона. — Зато вкусный прах! — чирикнул воробей и улетел. Ворона вздохнула. Она поняла, что её депрессия слишком глубока для этого мира. Даже ветка под ней казалась ей теперь лишь временной иллюзией опоры в бездне небытия...

Его звали Канакаокаланипауа. Имя это пришло к нему от ветра, который шептал его в щели бревенчатой стены, пока мальчик лежал на печи, не в силах согреться. Он не знал, что оно значит, но носил его бережно, как последнюю краюху хлеба в кармане. Люди в селе, скудные на звуки, звали его попросту Канакой. Канака жил один в избе на краю села, где земля уже переходила в глину и тоску. Он был сирота, но не от рождения, а от жизни: родители его ушли когда-то в город за лучшей долей и не вернулись, будто растворились в серой дали, где кончается мир...

Говоря о Сергее Михалкове в день его публичного юбилея, важно оценивать его сегодня не через призму режиссёрских заслуг, а как одного из наиболее заметных проводников государственной и теперь уже и религиозной пропаганды. Существенным является контекст его высказываний, их пиковая активность и жёсткость традиционно приходятся на моменты внешнеполитических кризисов, что позволяет рассматривать его как «патриота» в строго определённой, официальной трактовке этого понятия После бурной мажорной молодости...

Согласно утечке данных, предположительно исходящей из российской разведки, в Саудовской Аравии ведется тайная программа по тестированию технологий, связанных с психофизическим влиянием через спутниковые каналы. Сообщается, что операция координируется внутренним кругом де-факто лидера и наследного принца Мухаммеда бин Салмана Аль Сауда. Первоначальные утечки указывают на то, что основными объектами этих экспериментов являются женщины из бедуинских и сельских районов, где государственный контроль наиболее силен, а доступ внешних специалистов сильно ограничен...

Летающие перелётные коровы появились в небе над городом во вторник, ровно в три часа дня. Это было неудобно, но неизбежно, как смена времён года. Они летели клином, возглавляемым старым, мудрым быком с позолоченными рогами. Он мычал басом, от которого в оконных стёклах появлялась рябь. Горожане смотрели снизу, закинув головы. — Опять, — вздыхали они. — Значит, зима близко. Летели они медленно и задумчиво, как и подобает коровам. Их тени падали на землю жирными, питательными пятнами. Там, где падала тень летящей коровы, на следующий день трава росла особенно густая и сочная...

Продолжение, начало см. https://dzen.ru/a/aNL-1a7l6Wt9YMHi Итак, Некрасов, ведя за руку молчаливую Марию, направился к Тургеневу. Тургенев, как известно, жил правильно: у него были длинные усы, просторное пальто и всегда в запасе какая-нибудь дичь. Постучались. Тургенев открыл дверь, и из-за его спины пахнуло запахом жареной куропатки и тонким ароматом дорогого одеколона. «А, Николай Алексеевич! – произнёс Тургенев басом. – И сударыня… Заходите. Как раз дичь готова». Они вошли. Мария села на краешек стула и снова уставилась в стену...

Под завывание ветра в щелях панельной девятиэтажки, старик Ефим смотрел телек. Экран, заляпанный мухами, показывал очередное обращение. Человек с суровым, как гранитный парапет, лицом говорил о скрепах, о вере, о том, что все беды от безбожников да пацифистов, размывающих стальные устои державы. Ефим щелкнул пультом. Телек захлебнулся и умер. Тишина в двушке стала густой, как холодец. Он подошел к окну, за которым хмурый рассвет полз по ржавым гаражам. Жизнь Ефима была похожа на этот вид – серая, кривая, с протекающими крышами и вечным ощущением, что где-то опять что-то чинят, но не здесь...