Сердце и Вопрос

Мы думали, что кошмар закончился. После трёх дней тишины, нарушаемой лишь шепотом леса и нашими собственными тяжёлыми мыслями, начало казаться, что жизнь в Сердце понемногу возвращается в своё русло. Глеб, с помощью Марии, похоронил Артёма на солнечном склоне за избой — без креста, без надписи, лишь с круглым камнем в изголовье, как того требовали здешние обычаи. Я старалась быть рядом с Егором, пытаясь разглядеть в его отстранённом взгляде хоть проблеск того, прежнего человека. Иногда мне казалось, что он слышит меня...

Ночь после смерти Артёма была самой долгой в моей жизни. Мы не спали. Глеб, сжавшись в комок у потухшего костра, казалось, снова стал тем самым молодым геологом, несущим вину. Мария ушла в избу, и оттуда доносился тихий, монотонный звук — она что-то перебирала, шила, занималась своими делами с каменным лицом, будто пытаясь вернуть миру утраченный порядок рутиной. А я сидела у входа и смотрела в лес, куда ушёл Егор. И ждала. Ждала не его возвращения — я боялась этого возвращения. Я ждала звука выстрела, крика, чего-то, что ознаменует конец...

Возвращение в Сердце после успешной операции должно было быть победным. Мы сделали невозможное — отвели угрозу, не пролив крови. Ложный след, как мы и надеялись, увёл сталкеров к нашему «кладу» — аккуратно закопанной коробке с поблёскивающими безделушками Глеба и парой эффектных, но обычных минералов. С высоты своего уступа я видела, как они, вымазанные в болотной жиже, откопали её. Их ликующие крики, грубые и жадные, долетали до меня. Они хлопали друг друга по плечам, деля «добычу», и, довольные, побрели обратно к своим машинам...

В ту ночь после совета я почти не спала. Не от страха — от предвкушения. Мы распределили роли, как актёры перед премьерой, только наша сцена была безграничным тёмным лесом, а зрителями должны были стать те, кого мы всеми силами старались обмануть. Глеб и Мария остались в Сердце, чтобы подготовить «клад» и усилить защитные иллюзии вокруг священных мест. А мы с Егором ушли навстречу опасности. Я думала, буду его тенью, бесполезным грузом. Но он, встретив мой вопросящий взгляд, лишь коротко сказал: «Будешь глазами...

Егора нашли быстро — он сам вышел к ним, словно почувствовав сгустившуюся в воздухе тревогу. Его появление было беззвучным: он просто материализовался на краю поляны, изучая их собравшиеся лица. Когда Глеб коротко изложил угрозу, в глазах Стража не промелькнуло ни удисления, ни страха. Лишь холодное, хищное понимание и вспышка той самой первобытной ярости, которую Анна видела лишь мельком. «Атлас» был его телом, его домом, его смыслом. И на это тело теперь шла охота. Мария собрала их в горнице избы...

Идиллия, хрупкая и выстраданная, длилась недолго. После тяжёлого разговора с Глебом в воздухе повисло новое, тревожное напряжение. Прошлое было страшным призраком, но призраком, с которым можно было сосуществовать. Будущее же приготовило угрозу куда более осязаемую и беспощадную. Спутниковый телефон Глеба, молчавший всё это время, вдруг издал резкий, пронзительный гудок — сигнал входящего сообщения. В этом месте, где любая техника барахлила, этот звук прозвучал как выстрел. Глеб нахмурился, достал увесистый аппарат и разблокировал экран...

Признание Анны повисло в воздухе неразрывной связью между ними, но одновременно создало новую, невидимую дистанцию. Она вступила на путь, который был для неё откровением, а для Глеба — чем-то иным. Теперь, глядя на его сосредоточенное, внезапно постаревшее лицо, Анна поняла: за его рациональностью, деньгами, властью скрывалась своя бездна. И эта бездна вот-вот должна была открыться. Они сидели у потухающего костра. Мария ушла в лес, оставив их наедине с тишиной и историей, которая ждала своего часа...

Дорога обратно в лагерь после ночи у озера была не возвращением, а прибытием в новый мир. Тот же лес, те же тропы, но Анна шла по ним иначе. Раньше она пробиралась сквозь чащу, теперь — скользила между деревьями, как рыба в знакомой воде. Внутри неё звучала тихая музыка, эхо того журавлиного танца, и каждый шорох листвы, каждый луч солнца, пробивавшийся сквозь кроны, ложился на эту мелодию, обогащая её. Она не думала. Она чувствовала. И это чувство было огромным, всеобъемлющим, как само небо над Саянами...

Третий день подходил к концу, растворяясь в бархатной синеве сумерек. Анна сидела в своей каменной келье, но уже не чувствовала её стен. Её сознание, отмытое от мысленного мусора, было подобно чистому листу, на котором природа писала свои знаки. Она наблюдала, как звёзды одна за другой зажигаются в прояснившемся небе, и каждая казалась частью гигантского, медленного дыхания вселенной. Она не услышала его шагов. Просто почувствовала изменение в плотности воздуха у входа в «Клеть». Повернула голову — и он был там...

Мария ушла, и мир сжался до размеров каменной ниши — два шага в длину, полтора в ширину. Высота позволяла только сидеть или лежать, свернувшись калачиком. Дверью служил лишь вход, открытый всем ветрам, но сама «Клеть» была устроена хитро: скальный козырёк защищал от дождя, а задняя стенка хранила тепло нагретых за день камней. Анна осталась одна с тыквенной флягой, плащом и тем, что было у неё в голове. И этого «багажа» оказалось слишком много. Первый день: Война с мыслями. Первые часы прошли в эйфории от решения и величия момента...

После рассказа Марии мир перевернулся. Знания, которые они получили, были не просто информацией — они были огнём, который жег изнутри. Глеб погрузился в изучение библиотеки, с благоговением листая тетради Алексея Петровича, в которых расчёты урожайности соседствовали с философскими трактатами. Он был в своей стихии, но его стихия теперь была наполнена новым, почти священным смыслом. Анна же чувствовала себя потерянной. История места была грандиозной, но она была историей прошлого. А где в ней было...

Ночь на чердаке избы прошла в беспокойных грёзах. Анне снились чертежи, которые оживали, превращаясь в деревья, и деревья, говорившие на языке Егора. Глеб ворочался на жестком тюфяке, его мозг, отключённый от внешних стимулов, с невероятной скоростью перебирал факты, складывая их в новую, головокружительную картину. Утром их разбудил запах жареных лепёшек и дикого мёда. Мария, уже бодрая, хлопотала у печи. За завтраком, подливая им в чашки густой отвар из шиповника, она начала рассказ. Не как исповедь, а как урок...