Видение Розы

Пользуясь случаем, поделюсь наблюдениями за живой природой. Наверное, есть люди, которые не теряли близких к своим 45-50 годам, ну разве что бабушек-дедушек, но у них живы родители, живы братья сестры, живы мужья-жены, не говоря уж о детях. К несчастью, я к таким везунчикам не отношусь, папу я похоронила в 26, маму в 38, любимого мужа Тёму в 40, нелюбимого, но близкого, сожителя Алика в 51, незабвенную систер, близняшку, в 56, ближайшего дружочка Васю и, наконец, любимого Бурцева в 59, двоих за два, что ли месяца. Семь человек, а еще любимые собаки и кошки. Собака Пальма в детстве, и две самых любимых кошки, Кысё и Кукла где-то после 50, между людьми и близко к ним по времени. Каждую смерть я проживала сообразно возрасту и опыту, чем дальше и больше, тем спокойней и возвышенней. Я знаю про эти галеры если не всё, то много, и иногда рассказываю об этом, но мне не верят. Не верят, что смерть любимого, близкого существа можно преодолеть в два шага циркуля, если правильно ее проживать, сознательно, возвышенно, смиренно, и красиво, не путаясь в ощущениях, или, вернее, не путая истинные причины их, руководя своей болью и лелея благостные моменты, которых тоже очень много в высокой трагедии, успевай бери, пока дают. Мне не верят, когда я иногда рассказываю об этом, считают, что я глупо теоретизирую, а мол коснется вас потеря, посмотрим, что вы запоете, одно дело в инторнетах п..деть, и совсем другое через это проходить, вот я, вот мне... И когда я объясняю, что как вы я действительно не смогу, а смогу я вот так, так и так, люди в ужасе шарахаются и говорят, что я не человек, что люди так потери не проживают как я. Наверное. Но мне так не то, чтобы легче, мне так интересней и познавательней. Горевать, то есть ломаться, как алкаш в отсутствие дозы, мне скучно, я бросила бухать в 30 лет, и горевать взахлеб, как будто тебе нечем вмазаться - это давно пройденный этап. Человеческая скорбь гораздо шире по возможностям, чем ломка, и в ней масса открытий чудных, и интересных, и забавных, и философских, и каких хочешь. Может быть поэтому Бог выбрал меня в жрицы Танатоса и не дает соскучиться, ему наверное тоже зачем-то надо, чтобы я проживала свои потери раз за разом, коль уж я их так развесисто проживаю. Спасибо, Господи, за опыт. Спасибо за красоту. И за то, что даешь мне легкий путь, каждый раз легкий. Могло ведь быть гораздо хуже. Я ж могла дальше ломки не заглянуть, а это и правда очень тяжело. Очень.

Похороны получились светлые. Бурцев все-таки уникальный чувак, он даже в гробу не был холодным, я все время его целовала, когда нас никто не видел, пользуясь своим правом хозяйки похорон. Меня же всегда пускали самой первой к нему, и в морге, и в крематории, по оргвопросам и подписям. И когда говорили, что пора приглашать провожающих, я говорила секундочку, и лезла к покойнику целоваться. Бурцев был прохладным, невероятно уютным, я целовала его лоб, щеки, губы, всё его прекрасное, прохладное лицо, и нацеловаться не могла. Как же я его люблю! А в самом конце, уже после проводов, и поминок, когда я уже рассчиталась за трапезу, и мне собирали остатки салатиков в сумки, я вышла покурить, взглянула на небо и ахнула. В небе висела радуга, широкая, семицветная, Бурцев мне послал привет, и эта радуга лилась прямо в мое распахнутое сердце, вся, целиком, лилась и лилась, и моего маленького сердца было так мало, чтобы вобрать ее всю, а она все не кончалась, и сердце мое переполнилось его прощальной радугой, и это теперь навсегда, навсегда.

За организационными заботами время летит безболезненно, но это последнее облегчение, а потом опять придется все осмысливать и укладывать в себе. Я оглушена горем, и горячо благодарю Господа за это оглушение, потому что в нем легче видеть всякую красоту. И гораздо проще разобраться с тем, что зло, а что благо. Такие настройки души, при которых она остро реагирует на нелюбовь и прочую пассивную агрессию - как ножом полоснули по коже, не сильно, неопасно, просто болезненно. Ты вздрагиваешь, и судорожно пытаешься улететь душой Боженьке в подмышку, в его мягкую сочувственную любовь, укутаться в Господнее, и Боженька принимает тебя в свои обьятия , гладит по голове и тихонько смеется над твоими страхами. Господи, люблю тебя. Наша с Бурцевым любовь всегда была какой-то околокосмической, вот одно слово - неземной. Земное все время пыталось ее отравить и подрезать ей крылья, ну, во всяком случае, с моей стороны так уж точно, Бурцев был поустойчивей и спасал нашу неземную любовь, терпя от меня возмущение сиюминутным, искренне огорчаясь и утешая меня. Он сам был пришельцем до мозга костей, неприспособленным к земному от слова совсем, зато в небесном шарил, как Бог. Теперь, наша любовь окончательно стала совсем уже неземной, и ничто для нее уже не страшно. Мы вместе, просто разлучены навсегда в юдоли сей. Мы разлучены, но мы вместе на небесах, и это уже не изменится никогда. Мы освободились окончательно, у нас нет места для соблазнов, нет труда преодолений, нет противоречий и непониманий. И мой сурок со мною, короче. И это такое счастье, что слов нет.