Майкл Славинский

Собаки тоже умеют плакать и улыбаться. Муха всегда, сколько себя помнила, была одноглазой. Глаз выбили то ли свои, собаки, в драке, когда она была совсем еще молоденькой дворняжкой-подростком, то ли слоняющимся по дворам на бормотухе замешенным балбесам не на ком больше было испробовать рогатку. Безродная псина, ведомая, видать, заботливой рукой Собачьей Судьбы, как-то зимой приползла в вонючий ледяной Иванычев подъезд и прижалась мокрым трясущимся комком своего непородистого и неказистого собачьего тела к двери, обитой столетним дерматином с такими же вековыми потеками не то кошачьей, не то человеческой мочи. Можно было бы сказать, что Муха была похожа на воробушка, замерзающего в декабрьскую стужу, если бы у воробьев бывали огромные, размером с полкулака, колтуны, хвост, свернутый трусливым колечком от вечного убегания от кого-то, грозившего расправой, побоями, издевательствами, смертью; если бы воробьи могли так жалобно, так моляще смотреть единственным слезящимся глазом на кого-то, кто непонятно с какого разумения показался им заслуживающим доверия, кто – непонятно, почему они так решили – не пнет прямо сейчас тяжелым зимним ботинком по впалому пустому животу и не выгонит из тоже не очень теплого подъезда на мороз умирать. Когда-то Муху спасали от верной смерти теплые чугунные крышки  – там, в колодцах, проходили трубы отопления и можно было выжить, перебившись чем Собачья Судьба пошлет на помойках и ворочаясь всю ночь на крышке, как мясо на вертеле, прижимаясь к блаженному теплу то одним, то другим худым облезлым боком, то мордой, то садясь закоченевшим собачьим задом. Но в тот год отопления не было во всем городе, от холода умирали не одни бездомные кошки и собаки, но и люди, которых те привыкли до этого считать зажратыми хозяевами жизни, не умеющими ценить так, как они, ни теплые закутки подворотен, ни остатки протухшей еды, вываленные прямо на снег возле мусорных баков, ни видавшую виды миску с жидким, быстро остывающим на холоде супчиком, выставленную в подъезд сердобольной старушенцией. Ледяные, как весь остальной мир, крышки колодезных люков припорошило снегом и, даже если бы отмороженный Мухин нос был в состоянии унюхать знакомые курортные места, это бы ничего не изменило в ее безнадежном положении. Иваныч, тогда еще не только не прикованный к постели, но и относительно молодой (конечно, уже не тот красавчик, которого Петровна потом распорядилась в керамическом исполнении прикрутить на его железный памятник), вернулся домой со школы, наевшись досыта того, чем его в изобилии с завидным постоянством кормило школьное начальство. Муха еще натужнее вдавила свое тощее безобразнее тело в его ободранную дверь, задрала вверх все четыре худые лапы, застучала калачиком хвоста по грязному порогу и стала почти неслышно попискивать – как будто тончайшая струйка вырывалась из совсем чуть-чуть прохудившегося резинового шланга. Убогая тварь смотрела на Иваныча единственным глазом, и горе всей вселенной лилось из ее черного зрачка по дорожке, проделанной в черной с сединками шерсти гноем, сочащимся из воспаленного века всегда и слезами, льющимися тоже почти ежедневно. До самой смерти да и после нее Иваныч никому бы не дал себя убедить в том, что собаки не умеют плакать и, как потом он узнал, улыбаться. – Только тебя, дуры, мне и не хватало. Ну, заходи, раз уж черти принесли. Иваныч открыл дверь ключом, не решаясь позвонить и увидеть Петровну на пороге, пустил Муху вперед себя. Из открытой двери по-родному пахнуло наполненным нечистотами подвалом, свежей плесенью, Петровниными щами, трехдневным мусорным ведром, хлоркой, которой Иваныч травил грибы, плодящиеся черным липким бархатом на стенах, газом (Петровна весь день держала включенными обе конфорки, и крохотные фиолетово-оранжевые язычки хоть как-то согревали воздух если не в квартире, то хотя бы в тесной кухне). Пахнуло домом, который все-таки не у каждого есть. Домом, где тебя кто-то ждет, хотя бы и вечно недовольная Петровна. Домом, где каждый уголок как теплая чугунная крышка колодезного люка в лютую зиму. А Муха знала толк в тёплых чугунных крышках. "ИВАНЫЧ"

Нам бы жить сейчас, нам бы только жить... Целоваться в наглухо закрытых купе поездов. Пить обжигающий чай на тесной кухне. Первого сентября нести дохлые астры первой учительнице. Сплетничать в очереди за пенсией. Радоваться новому игрушечному самосвалу. Клеить грошовые обои на обшарпанные стены. Вдыхать живой грудью ни с чем не сравнимый запах свежепобеленного потолка. Радоваться наконец подействовавшему слабительному. Увидеть подклеенный в медкарту хороший анализ. Рожать детей. Встречать из роддома внуков. Достать с антресолей пыльную облезлую пластмассовую елку. Волноваться из-за первого экзамена. В первый раз поцеловаться в воняющем котами подъезде. Возликовать от потеплевших батарей отопления. Лечь после тяжелого дня в облупленную, но полную блаженно-горячей воды ванну. Потерять девственность. Радоваться полученной нищенской зарплате. Подглядывать за одноклассницами в физкультурной раздевалке. Задуть свечки на именинном торте. Напиться вдрызг. Встать поутру и увидеть первый зимний снег, заваливший мир. Подставить лицо высунувшемуся после нескольких пасмурных дней солнцу. Узнать о состоявшейся или несостоявшейся беременности. Прийти вечером домой и переобуться в тапочки. Пить утром крепкий кофе. Получить под Новый год бумажный кулёк с конфетами и сморщившимся апельсином.  Радоваться смененному подгузнику. Признаться в первый раз в любви. Услышать, как с победным «Пфхрр!» хлынула в после часов маеты прочищенный сифон грязная вода из раковины.  Выдавить набрякший прыщ. Дождаться выхода на пенсию. Порадоваться дню без изжоги. Очнуться после успешной операции. Втиснуться и согреться в набитом зимнем троллейбусе. Зарываться каждый вечер головой в мягкую пуховую подушку. Купить новые трусы и дорогие колготки. Наесться вдоволь. В первый раз коснуться женской груди. Гордо понести домой «пятерку» в дневнике. Снять мокрые носки и надеть теплые, прямо с батареи. Втянуть носом запах первого весной разрезанного и присыпанного солью огурца. Купить в аптеке мазь, которая, наконец, уймет зуд от геморроя. Писать дурацкие стихи, которые никто, кроме нас, никогда не прочитает. Получить в первый раз в жизни цветы в подарок. Встречать любимых на вокзалах. Выспаться в конце недели. Провожать сыновей в армию. Отдавать дочек замуж. Торговаться на рынке. Успеть с поносом добежать до общественного туалета. Нарезать весной первую окрошку. Идти вечером домой и видеть свет, горящий в родном окне.  Майкл Славинский ИВАНЫЧ В нищете умирает от рака школьный учитель музыки Иваныч. Со смертью не кончаются его лишения и страдания: на кладбище, где командует колоритная старушка по прозвищу Кастелянша, где Черные Каланчи вершат свой суд над провинившимися при жизни мертвецами, а по ночам жители погоста в сотый раз пересказывают друг другу старые страшилки, анекдоты и байки, а ещё мечтательно сплетничают о завидной участи тех счастливчиков, за которыми пришли не Каланчи, а приехал дышащий на ладан ПАЗик, ко всем применяется железное требование: «Думать и вспоминать!». Именно это делает наш трусливый и законопослушный  и при жизни, и после смерти герой. Думает и вспоминает о несправедливостях, которыми была полна его, как ему кажется, никчемная жизнь, о тяготах, о крошечных крупицах простого счастья, об ошибках, которые уже не исправить, о последней своей запретной любви. Не обманывайтесь – это не банальный ужастик, не детская страшилка про мертвецов «на черном-черном кладбище»… Иногда парадоксально смешное, иногда рвущее душу повествование о несправедливости жизни и смерти, об ужасной кратковременности бытия («Мы теряем лета наши, как звук, …ибо проходят быстро, и мы летим». Эта библейская цитата взята в качестве эпиграфа к книге), о верности, о надежде, о памяти, о любви, той самой - вечной, до гроба и после него. А еще это гимн Жизни, который учит читателя ценить и лелеять каждый драгоценный миг отмеренного ему отрезка времени.