Ускользающая жизнь

Я лежала в траве на берегу Дона, под горячим степным солнцем. Воздух, настоянный разнотравьем, лился в меня, как манна. И остро чувствовалось, что такое быть русским. Жить среди этих бескрайних равнин, пересекаемых великими реками, тысячелетиями ехать куда-то неспешными длинными путями и, застигнутым внезапной непогодой ли, вынужденной ночевкой или другой необходимостью, оставаться прямо под открытым небом, тихим беззлобным русским небом, с плывущими по нему слоистыми облаками, лежа на траве, колючей и неудобной с непривычки, но уже родной...

Тем летом я жила одна, в старом доме у реки, в надежде постичь смысл хотя бы своего собственного существования. Все окончилось ничем, никто ничего не постиг, за исключением того, что ничто непостижимо. На полупустой улице моими соседками и товарками были сплошь древние, едва ли не столетние, старухи. Одна из них, дальняя родственница, заходила часто. Вот и сейчас мы сидели у летней печки, в которой теплился небольшой огонек (варила кофе), и в который я едва успела бросить недокуренную сигарету. Бабушка, присев рядом, приоткрыла дверцу, надеясь уличить меня, но что-что, а улики прятать я умела...

Бабушка ворожила по-домашнему. Вечно в хозяйстве что-то не ладится: то куры болеют, то у коровы молочница, а то кто-то руку занозит. Все это были простые домашние заговоры, которые шептали походя, схватив болезного и, мелко крестя, наскоро прочитывая над ним молитвы, пересыпанные неясными присказками, произносимые с особенным понижением голоса, тишайше, про себя, выдыхая изредка отдельные слова, слоги, так, что понять, услышать их было невозможно. Вот эти, тревожащие, царапающие душу выдохи, неразличимые, не сливающиеся в целое, и были ворожбой. Торопливые, невнятные извинения судьбе за мелкие...

Когда пришла пора замуж, бабушка уже знала за кого. Он один был такой – высокий стройный, навсегда сохранивший твердую осанку сухого дерева, немногословный, но глядевший дерзко и прямо, пристально в душу. Семья его владела мельницей и сыновья, конечно, были балованы зажиточной жизнью, девки вокруг них вились хороводом, вот он и успел жениться и развестись. Значит, бабушке был не пара. Всего-то они пару раз постояли у калитки, а прадед, отец, уже и слушать не хотел про Петра. Ни мельница, ни слезы не помогали, но, видно, чему быть, того уж точно не миновать, а Петр оказался смекалистым и, по...

Лодку медленно сносило течением в заводь, она скользила среди сплошных зарослей кувшинок, а за ней, под ней, в непроглядной глубине, словно зацепившись за днище и, как в танце, повторяя все изгибы и повороты, скользила темная бесформенная тень ведьмы. Иногда, шутя, она вскидывала свои руки, царапая и раскачивая лодку с жутким скрежетом, ее черные разбухшие когти высовывались из воды, но на свету оборачивались цепкими ветками подтопленных деревьев. - Ну, закрутила ведьма! – в сердцах сказал дед, - конец рыбалке. Он со злостью рубанул веслом по цепляющемуся топляку, гнилое дерево брызнуло во...

Самый мудрый человек, которого я знала в жизни – это моя неграмотная деревенская бабушка. Вся ее жизнь - цепь таких простых невероятных историй, что дух захватывает. Вот про ведьму. Перестала доиться корова. Жила бабушка преимущественно одна, надеяться привыкла только на себя и непростую проблему падения надоев разгадала сразу – ведьма по ночам доит. Кругом (мы помним) одни ведьмы, питаться им как-то надо, вот и ходят по ночам, отбирают у людей, что придется. И это при том, что (как мы опять же помним) днем они прикидываются нормальными, то есть работают наравне со всеми. То есть, по итогу – круглосуточно...

Бабушкины рецепты не чета нынешним. Писать она не любила, да и сама идея записывать, как готовить еду была ей чужда. - Да что надо-то? – недоумевала она в ответ на мои п­росьбы. - Написать, как печь пирожки, - объясняла я. - Ты что, пирожки печь не умеешь? Да ты шутишь со мной, что ли? – искренне недоумевала бабушка, для которой все женщины рождались с этим умением. Поэтому, в первой же строке бабушкиного рецепта написано: «поди, возьми два яйца». Это «поди» сразу отсылает на мокрый от дождя деревенский двор, выходить куда надо непременно обувшись в большие резиновые сапоги, накинув обязательный большой теплый платок и взяв в руки то, что надо отнести...

Место было тишайшее, одно слово – деревня.  Мирные замшелые домики, река, лес до горизонта  и  полное  отсутствие  информационного поля.  Колдовское место.    Этим и славилось - колдунами да ведьмами. Колдуны были все больше приезжие, знаменитые, скучные,  привлеченные недоброй здешней славой, а  вот ведьмы сплошь местные, темные, старые до древности,  исчезающие бесшумно, как кошки. Много, много ведьм. В каждой ветхой избушке,  в каждом глухом проулке, на пересечении  любых дорог.    Возникали они неожиданно, ниоткуда, как совы, проявляясь из сумрака своих завалившихся сараев. Только попади...

Раньше вокруг тикали часы. Большие круглые будильники со светящимися стрелками и поразительно противным звонком, слышным на четыре квартиры вокруг, настенные ходики с грузиком, который надо было часто подтягивать, ужасные часы с кукушкой, которая вылетала из окошка на пружинке и, самое грандиозное, напольные часы с боем. Эти молотили, как хотели, невзирая на обстоятельства. Люди часто подносили наручные часы к уху, чтобы послушать: идут или остановились? У всех были часы, везде были часы. Время настойчиво демонстрировало свою власть. Первое, чему учили детей: сколько им осталось определять время...

Родились они в самом начале двадцатого века, две девочки и два мальчика. Рождение их событием не стало, не они первые, не они последние, дети простые, крестьянские. Девочек назвали Вера и Евдокия, а мальчиков Василий и Семен.      Из всех них только Веру Яковлевну Свиридову приняла акушерка и завернула в  новую теплую пеленку. Отец ее, Яков,  был зажиточный кулак, имел большое хозяйство, держал батраков и скопил достаточно деньжат, которые потом тихо обменял на золотые червонцы и закопал где-то на подворье. Или не закопал, но на всякий роток не накинешь платок, и люди сначала шептались, а после его высылки перекопали всю усадьбу, но ничего так и не нашли...

Сидишь с чашкой чая, внизу стоит серебро реки, лес до горизонта и вокруг тебя любовь и умиротворение. И ты всех любишь - и своих, и чужих, и бестолковых соседей. И тебя все любят, какие-то куры вертятся вокруг, коршун, как привязанный, парит над тобой, и глупая соседская собака долго-долго смотрит на тебя, не отрывая глаз, как будто ты смысл всей ее глупой жизни. И начинаешь ощущать себя центром мироздания, чувствуешь, что только на тебе и в тебе держится все вокруг и, оторви взгляд от этой собаки или одинокого рыбака в лодке, и они исчезнут, как и не бывало...

Самое чистое, что я когда-либо видела, были бабушкины полы из широких некрашенных досок, которые она каждый день мыла, а раз в неделю еще и скребла острым широким скребком для полов, доставшимся ей от бабки. Каждый четверг, стоя на больных распухших коленях, она по нескольку часов скребла белоснежные, сейчас уже и не вспомню какого дерева, ладно пригнанные, великолепные полы. Пятьдесят, мать его!, лет она скребла эти полы, которые еще пятьдесят лет до этого скребла ее мать, и еще пятьдесят, очевидно, ее бабка: ведь скребок-то ее! Отчистив и вымыв, она вытирала их насухо и, в любую погоду,...