Opus tell | Максим Ставрогин

У Марии был выкидыш, и мы разодели его в нарядные платья. Нелепый младенец на троне, синий кусочек фантазии, а попытаешься съесть его (восстающий) и подавишься плотью. Так звучат шаги человека по земле. #Opus

В детстве смотрел на открытый гроб с телом внутри: покойник лежал в нем среди алого бархата. Странное побуждение влекло меня к нему, хотелось лечь туда, обняв ледяные плечи, спрятаться в деревянной утробе, чтобы вдвоем нас закрыли в ней и унесли. Спустя годы, забывши погибнуть, хожу по кладбищу и, наклоняясь над каждой могилой, предлагаю: "Давайте, я полежу здесь вместо вас час или два, а вы можете побродить по миру". Но в ответ всегда лишь презрительное молчание. #Opus [Картина Бернара Бюффе: "Клоун на синем фоне"]

С детства у меня были серьёзные проблемы с давлением в сосудах, будто только родился, а уже совсем старик. Вот и сегодня у меня не выходило даже встать с кровати, чтобы кровь не пошла носом и в глазах не потемнело. Книга в моих руках уже давно забыта и безвольно лежит между слегка трясущимися пальцами и дешёвыми кольцами — всё равно все буквы разбегаются от меня, стоит только попробовать их прочесть. Я не работаю, не ем, только в полубреду вижу страшные сны и наблюдаю за тем, как свет лижет стены комнаты. Там шершавые обои, они всё грубее и злее с каждым днём, им надоела моя компания, а за окном раскачиваются ветки, облака, крыши домов. Книга в руках… я даже забыл, какую именно взял. И не заметил, как кровью запачкал слегка жёлтые листы. Кто это? Камю, его «Счастливая смерть». Я прикрыл глаза, размышляя. Солнце касается моей левой руки и согревает её. Пыль танцует у носа. Если говорить о счастливой смерти, то мне пришло в голову, что писателю следует умереть за письменным столом. Но что интереснее, какова счастливая смерть для других? Все ли знают свою? Если бы только у нас было право на выбор…

На дороге лежит старый пес. Совсем седой и чахлый, он свернулся под серым и холодным небом, похожий больше на комок спутанной шерсти, чем на живое существо. - Лежи, собака, дыши и грей землю. Прогревай её для тех, у кого уже нет тепла. Отдавай себя всю на это, чтобы наши кости лежали в уюте. Для всего живого согревай.

На дороге лежит старый пес. Совсем седой и чахлый, он свернулся под серым и холодным небом, похожий больше на комок спутанной шерсти, чем на живое существо. - Лежи, собака, дыши и грей землю. Прогревай её для тех, у кого уже нет тепла. Отдавай себя всю на это, чтобы наши кости лежали в уюте. Для всего живого согревай.

Я болен taedium vitae — отвращением к жизни. Предчувствуя taedium mortem, я прошу у богов лишить меня жизни и смерти, но они потешаются надо мной и смеются. О моём желании говорят: — Лишь боги, что не существуют, лишь искусства, что не жили и не погибнут. А ты обречён на скуку и смерть; и только в таком порядке. [Картина Тома Кутюр: "Римляне времён упадка"]

Я бросил себя со скал, как надоевшую рубаху. Белые кудри волн носят моё тело, и оно — червивое — тонет. Я хочу только, чтобы не вынесло тело на берег, чтобы рыбы меня съели всего без остатка; хочу — умереть. [Картина Леона Спиллиарта: "Автопортрет"]

Он только смотрел, как гниют фрукты на столе. День за днём вдыхал шёлковый запах сладости, что выпускают на волю фрукты, когда умирают — так же, как люди, когда поют песни. День за днём он смотрел, как они гниют, а в окно стучала бедность. — Уйди, я лягу меж винограда и опьянюсь им до «Гиады». Не ушла. С человеческим лицом бедность села рядом и заснула. Тогда он открыл её тонкие, как крылья стрекоз, веки и увидел за ними два драгоценных рубина «голубиной крови». Пальцами он вынул их из глазниц и, сжав в ладонях, сам лишился зрения. Теперь сын Антиноя мог отдохнуть. И засыпая, он чувствовал на своих руках терпкий запах гниения, а перед пустыми очами проносились «Гиады», «Колодец желаний», «Бабочка»… Сладкие ароматы. [Картина Виллема Кальфа: "Натюрморт с китайской чашей, чашей из наутилуса и другими предметами"]

Я видел, как птица в клюве уносит всю радость и покой. Пускай; в местах, где теплее, им будет приятней, а я и без них прозимую. Только ночью всё слушаю ветер, не принесёт ли приятных мечтаний?

Всё затихло и запало. Я склонён над столом в глубокой ночи, и худые, холодные пальцы давят моё плечо. Бездвижная, сильная рука, пахнущая неземными цветами. Я оборачиваюсь и вижу: впалые глазницы, омертвевшую синюю кожу над тонким скелетом, горечь в редких венах. Ей должно быть уже около двадцати — моей мёртвой младшей сестре. И она вновь стоит надо мной и сдавливает плечо, как птица, пытающаяся утащить добычу с собой в тучи, а я склоняюсь над столом ниже и пишу. Плечо болит. Она не родилась и стала демоном, что ходит за мной по миру, прячется в тенях и неудачах, ухмылках и печалях; всегда со мной. Она хочет помочь. Хочет увести меня отсюда, лишить всех бед и клетки тела, и цепи из цепей вечных желаний. Она хочет убить меня. И я согласен. «Вот только чуть-чуть позже. Дай написать ещё одну строку». Я каждый вечер ей шепчу так, и как печален её взгляд, смотрящий на живое тело… [Картина Гуаясамина Освальдо]

Ледяной воздух с окна остудил и чай, и чувства… разбитый графин: я разливался по комнате тяжёлыми мыслями. По левое плечо струились белые волосы призрака моего искусства, а я совсем не мог смотреть ей в глаза. Подлец, я всё предал: пустился в пляс с живыми людьми, играл идиота и мерзавца на потеху слабости и взглядам, унижал себя в то время, как она мёрзла в тени. Я спал у тёплой плоти, опасаясь её холодного тела. Но ветер с улицы сдует это несчастье. Мы замёрзнем вместе, распадёмся снегом, будто и не было нас. Ты – бледная ведьма моего письма – не должна была появится, моя печальная Кера, мой милый мстительный дух. Нас не должно было существовать. [Картина М. Врубеля: "Демон поверженный"]

Под тонкой тканью, обнажив тебя (моя истина!), я обнаружил только ускользающую пустоту. Бесцветная кожа, полая плоть. Я освободил тебя от ткани, а ты вся осыпалась чем-то меньшим, чем песок. Как разочаровывающе… [Картина Гюстава Моро: "Фракийская девушка с арфой и головой Орфея"]