Вячеслав Да

Страна моя, где я тебя любил, испытана разлукой и слезами, терпением, уныньем, чудесами и полным осознанием, что жил вполне себе и даже ничего: где небо голубое, плач ракиты по ленточкам, что в волосы завиты, цветные годы счастья твоего.

Знакомый запах первых летних дней – льет новый дождь в провинции моей по капельке стекая со щеки на эти невеселые стихи как будто бы не видел я дождей. Как будто в первый раз под ним стою, смотрю и сигаретную струю задумчиво пускаю к облакам да дым зараза ветром по глазам и вот теперь я тоже слезы лью под серым небом козырьков домов Да что уж тут, как есть, без дураков – ругаюсь на изменницу судьбу да высохнет щека и отойду в смирении приняв, что я таков: промокший, с сигаретой, в пиджаке, и проще б жить да грусть на языке привычная, как местное вино, которое всегда разрешено и точно уж найдется в кошельке.

Ты заря или зря я тебя повстречал в той квартире и той обстановке? Ты другая совсем. Я с тобой ощущал. Вспоминаю сейчас – так неловко заводить о прошедшем с собой разговор. Помню губы твои и молчанье. Ты стреляла, а я получил приговор. Вот этап и давай на прощанье честно явку тебе напишу от руки на скамье под березою летней. Если встретишь любовь – ты ее береги. Это мой тебе шёпот последний.

Не чайная пауза – просто не пью, не фраер – я вас уважаю. За окнами темень, с ментами стою как будто с другими не знаюсь. В дежурке орут, проститутки и вонь – весь мир прямо тут наизнанку. Плетется Володя, как опытный вор, укравший у жулика явку. Поехали может? Останься, допей – ты опер иль пуха накинул? Сложились дела в исторический сейф, как жизни в сырую могилу. Сверкнула звезда капитанская. Что ж раскрыто, а херали толку… За окнами, кажется, начался дождь и тихо постольку поскольку.

Красиво жить, как вор из девяностых: пинжак, ракетка типа бадминтон – блестит еще провинциальным лоском по правильным понятиям бомонд, доживший, переживший перестройку, по жизни растерявшись кто куда, по тюрьмам да с мигрантами на стройку, со шконки на свободу в никуда. В цветущих розах, в куполах как сталью, прикрывши бесконечные грехи, разводят спирт по кружечкам с эмалью и жарят у подъезда шашлыки.

Поэзия останется ни многим и ни малым в подъездах уралмашевских, на каменных домах, на вырезанных ножиком скамейках, в полупьяных гуляющих по улице расстроенных глазах в какой-нибудь заброшенной тетрадке позабытой желтеющей от времени с любовною строкой осенними прогулками надеждою убитой печальными улыбками и радостной слезой надрывистой останется как пьяные разборки доступной до безумия как жизнь и суицид с поэзией встречаются с поэзией разводятся поэзия останется поэзия простит

Вот май. Приветливое небо. Дома годов пятидесятых стоят в тенях своих и хлеба бросают бабки для пернатых, а те летят как будто стрелы к земле в рассыпанные крошки. Мелькнуло белое за серым окном, как призрак. Осторожно качнулась штора тайны чьей-то, неинтересной и забытой, как слух о трупе на скамейке до безсознанья перепитом под тенью яблони когда-то, но не случается повтора судьбы витков замысловатых в конце такого вот узора.. Но в небе майском с новой силой, для всех: ушедших и живущих, летело облако красиво и утопало в синей гуще.

В городе этом тепло и тоскливо свет магазинов пронизывал тьму. «Я тебе верила, верила, Дима!» - кто-то кричал. По ветру дрожь рассыпалась по форточкам окон «Верила! Верила!». Что ж… В небе светила луна однобоко, будто сама. Тоже ложь?

И я целую на груди икону, и цвет зеленых стен. Молчанье так обоюдно и знакомо, и это будто наказанье за отшумевшее в начале веселье временной эпохи, где виски с колой не кончалось и бесконечно было похер на смерть уродливые лики, на крики душ замысловатых… Бычки, подъезды, блики – блики и деревянные пенаты…

И петь хочу, и снова напиваться, и чтобы в баре том, как знать, пришлось бы нам с тобою попрощаться, как зная, чтоб не начинать… Киркоров пел: «О, как любовь жестока…» А я не знал, я чувствовал, что не… Что я могу приблизить то далеко, что так отчетливо привидилося мне… И под самбукой с зернами робусты Какой бокал? Ты тут? Я тоже, но.. Я так любил с тобою говорить о грустном, как будто, ты со мною за одно…

И дождик льет, И звучно, и прохладно... И жизнь идет Так правильно и ладно... Здесь все имеет форму, смысл и вес. В огромном мире льет вода с небес Преддверием Всемирного Потопа. Но участи не знает человек. Лишь пьяный Ной угрюмо пилит тополь, - Возьмет ли нас с собою на ковчег?...

На Рощинской, опять, как в прошлый раз – за что нас это выбрало несчастье?! До сыта, до пьяна, до красных глаз так от души – за этих и за нас, за сына и любовь, что не погаснет! Какая в этом истина, Антош и что ж ты мне опять до края льешь? Не творчество, а синяя дыра, ты помнишь хоть еще, что родила, вчера твоя любимая жена? Но повод есть, действительно и вот и что уж тут, довольно по-российски – жена рожает, а мужчина пьет и кажется, что музыка поёт внутри апрельской радостью за близких И я, конечно, рад – не пустяки, забудем про вот эти вот грехи. Смотри какое утро, глянь Антош, а ты поешь цыганскую и пьешь… О, как эти мгновенья коротки…