Мира Оз

мы похожи на наших родителей только когда молчим, повторяя манеры их, родинки и ужимки. мы становимся ими, но желаем быть кем-то другим, узнавая себя на старом родительском снимке. наши строгие мамы не любят наших отцов, в выходные включают слезливые сериалы. наши мамы забыли, что значит любовь, потому что она стала нами. папы дышат запахом кофе и табака, выручают друзей в неделю по десять раз. папы больше не помнят, как свобода бывает легка, потому что она теперь в нас...

первый снег растает в асфальтовой полосе. до зимы кленовая вьётся вдали дорога. видишь, время болтается в пустоте, свесив ворот у глинистого порога? милый мой, на эту жемчужную пыль посягает лишь ветер с озябших в дыму окраин. мы с тобой, не желая быть кем-то другим, остаёмся друг другу опять друзьями. дети обрастают кожей розовой к ноябрю. мамы им покупают варежки на резинках. знать бы нам, на что обменяли свою недопетую молодость люди в сырых глубинках. вот холодный город, выдыхая в лицо нам пар, уменьшается с каждым годом на пять кварталов...

Милый мой, давно мною не любимый, Расскажи, как на море, как синеет вдали горизонт, Как сливается небо с водою, делаясь незримым, Надувая свой скользкий живот. Как ты лечишь душу вином и оливковым маслом, Пока я вывожу из твоей квартиры свой старый хлам, Соскребаю со стен нашу память, как будто краску, И пускаю её по рукам: Бабкам возле подъезда, наглым твоим подругам, Твоей маме, сестре и всем, кто меня как-то знал...

бросить всё и уехать с вещами на старый жд вокзал, променять эту осень на осень почти что ту же. если ты меня правда вдоволь нацеловал, может быть, в другом городе мне будет лучше. может быть, не мы все меняем город, а город меняет нас, надевая на старые вещи глухие липучие стразы, приучая к кофе на завтрак и к тому, что ничтожен час, приучая спешить в никуда, запасая фразы. может быть, в этом городе когда-нибудь в твою честь назовут ту улицу, на которой мы жили вместе. но пока в его парках и скверах ты всё ещё есть, я ищу себе новое место...

привязывайся к местам, работе - к чему угодно, только не к людям. помни, милая, ты из того же теста. помни, что от страданий, на самом деле, сильнее никто не будет, что страданья ломают любого, у кого есть хоть капля сердца. эти книги с цветными обложками учат любить до гроба, быть смелее, когда подступает к горлу ком из глухой обиды. и в любви, конечно, в сущности нет ничего плохого, но ты всё же имеешь право её не нести в могилу. люби, но не смей привязаться, чтоб разуму было вольно, чтоб тебя не коснулись страданья по тем, кто блуден...

Море небо ласкает. Море ласкает луну. Надевает рясу ночью. Делается монахом. Мы выходим на берег босыми по прогретому за день песку и садимся напротив моря в одних халатах. Чайки спят. На востоке готовят рис. Где-то утро, где-то ещё всё дышит. Там тебя бы назвали не "странник", а скромно - "турист", предлагая магниты под старой крышей. Здесь же ночь, и мы говорим с тобой обо всём, что глупо и кажется слишком странным: как в центре страны опять дорожает соль, а мы дышим здесь ею почти задаром. И о том, как седой моряк в позапрошлом году выпал с палубы в шторм и числится здесь погибшим...

Вечер улёгся в ямках твоих ключиц. Город делается похожим на иностранца. Закрываются кухни, толпы уборщиц и продавщиц Торопятся в улицах затеряться. Мы где-то в центре. Пора вызывать такси, В запотевших стёклах считать трамваи. Нам успеть бы, пока сведены мосты, Пока есть кому приезжать за нами. Ты прекрасен, и утром, и ночью, и днём, Потому что есть в тебе, видимо, всё из этого...

Ты, родная, сделана из огня. Он в твоём румянце, в веснушки и рыжих прядях, Он в словах, в поцелуях, в твоих нарядках. Он когда-нибудь точно убьёт меня. Ты боишься воды, но любишь леса и ветра, Любишь запах полыни и белые стёжки ромашек. Мы с тобой у костра наблюдаем, как искры пляшут, Пока все примеряют на фото себе моря. Нас туман укрывает влажной своей рукой...

Этот город нас приютил, когда нам было по восемнадцать. В центре, в маленькой комнате, мы проводили дни. Экономили на всём, на чём только могли: электричестве, газе, танцах. И, похоже, со временем, стали экономить и на любви. Ты был худ и бледен, писал акварелью портреты. Я любила петь, сочиняя тебе стихи. Мы же были с тобою совсем ещё дети, Только сами признаться в этом себе не могли. Ты забросил художку, стал возвращаться позднее. Город прятал тебя от меня в расщелинах и углах. И в каналах питерских ты отражался охотнее и смелее, Чем в моих опустевших глазах...

Вечер сегодня тянется дико долго. Полбутылки на кухне дешёвого каберне. На окне прожжённая солнцем шторка. Пять стаканов на круглом столе. У соседки за дверью какая-то передача Через стены просачивается с TV. Что-то там про жуков, подкормку, дачу И посадку при полной луне. Ей десятков семь, я её встречала, В лифте ехала с ней одна. Она что-то тогда недовольно бурчала. Вышла, шаркая, после меня. Руки бледные, в синих извилистых жилах, Губы тонки как венский речной канал. Видно, стёрлись, когда молодыми были - Кто-то часто их целовал...

В крошечном городе занавески на окнах прячут чужую жизнь. Из форточек летом пахнет выпечкой и бульоном. В крошечном городе кажется, каждый из нас атеист, сколько б церквей не построено было народом. Здесь нет таксистов и своры диких собак. За переулками тянется чёрная россыпь. В парке не встретишь студентов, смешливых свободных ребят. Будто бы юными здесь не бывают вовсе. И ты закрываешь свой дом на десять тугих замков. И соседи стремятся войти в твою дверь без стука. О тебе знает каждый, и даже бока столбов за тобой наблюдают будто бы поминутно...

На окраинах шины месят тугую грязь. Осень в городе, и в воздухе пахнет гарью. Я люблю носить яркое, и мне здесь легко пропасть, Слиться с травой, листвою, геранью. Тарахтит моторная лодка, и вдалеке Грибники выходят из зарослей тонкой рябины. Ветер щекочет гладь на зелёной реке, И она, отзываясь, вздымает сырую гриву. Если в осени жить нам, то только, пожалуй, в такой: Где ещё есть малый кусочек лета, Где мой рыжий свитер сливается с яркой листвой, А зима - на другом краю света. На ботинках комья известника - Мы сидим в кофейне и греем руки...