Дмитрий Васин

Он скажет ей, что тоже едет в Касабланку, он встанет на сиденье, когда поезд остановится, и достанет свои два костыля, он не позволит ей попытаться помочь ему нести багаж, потому что за столько лет он уже приобрел ловкость и силу рук и туловища, о которых сначала не мог и мечтать, и когда у него нет рук, он может держать что-то зубами или сохранять равновесие, прислонившись к стене. Но в глубине души он знает, и не перестает знать ни на минуту, что не решится. Когда поезд приближается к Касабланке, женщина...

Если он сойдет в Касабланке, ему придется взять костыли, которых она не видела, так же как не видела его ног, хотя и задевала их, потому что они были закрыты макинтошем. Они продолжают разговаривать, но наступают моменты молчания, и они оба это понимают, хотя она пытается прикрыть их словами, за которыми уже есть зона тени, странности или подозрительности. Возможно, она воображает, что совершила ошибку, что сказала то, чего не следовало говорить. Тем временем господин Исаак Салама смотрит в окно каждый раз, когда поезд прибывает на станцию, и подсчитывает, сколько еще осталось до Касабланки, до прощания, которое кажется ему таким же безвозвратным, как если бы оно уже произошло...

Они оба хотели бы, чтобы это путешествие длилось вечно: радость от поездки на поезде, от того, что они узнали друг друга и у них впереди столько часов общения, от вновь открывшихся взаимных симпатий, которые до сих пор ни с кем не разделялись. Г-н Исаак Салама, который был навсегда парализован несчастным случаем в мучительной застенчивости юности, теперь находит в себе легкость речи, о которой он не подозревал, принцип обольщения, дерзость, которая возвращает ему после стольких лет некоторую веселость его ранних дней в Мадриде. Она говорит ему, что едет в Касабланку, где живет со своей семьей...

Несмотря на нежелание господина Саламы, вскоре после начала путешествия они разговаривают так, как будто всегда знали друг друга, особенно она, обладающая даром объяснять ясно и бегло, но также даром жадно внимать тому, что ей говорят, сразу же спрашивать подробности, не будучи навязчивой. Сами того не осознавая, они наклоняются друг к другу, их руки в нескольких жестах могут касаться друг друга, их колени, женские , без чулок, колени господина Саламы поджаты и спрятаны под тканью его макинтоша. Они...

Поезд уже почти ушел, и, к удовлетворению г-на Саламы, никто не вошел в его квартиру. При поездке первым классом такое случается довольно часто, и как только поезд начал движение, в него врывается женщина, возможно, взволнованная тем, что ей пришлось спешить, чтобы успеть в последний момент. Она сидит напротив г-на Саламы, который пожимает искалеченные ноги под своим макинтошем. Он не женился, не осмеливался смотреть на женщин...

Он прячет их под сиденьем или оставляет хорошо смоделированными на багажной сетке, по возможности за собственным чемоданом, но при этом рассчитывает необходимые движения, чтобы достать их без труда, и оставляет вещи, которые понадобятся ему во время поездки, в пределах легкой досягаемости. Также убедитесь, что у вас есть легкий макинтош, который можно надеть на ноги. Это время, когда в поездах еще были маленькие купе с сиденьями, расположенными друг напротив друга. Если кто-то займет место рядом с ним, г-н Исаак...

Г-н Исаак Салама садится на поезд в Касабланку, куда он должен отправиться по делам. Можно представить, что ему сорок, сорок с небольшим лет, что уже некоторое время, с тех пор как его отец вышел на пенсию, он управляет Galerías Duna, которая уже пришла в определенный упадок, как те большие магазины в испанских провинциальных столицах, которые были очень современными в конце пятидесятых, в начале шестидесятых, а затем замерли во времени, неподвижные со стареющей, постепенно археологической современностью...

Подробностей почти нет, и лень придумывать их, фальсифицировать, осквернять узурпацией истории то, что было болезненной и реальной частью чьего-то опыта. Кто ты такой, чтобы пересказывать чужую жизнь? В поезде, в Астурии, по дороге на литературный конгресс, чтобы отвлечься от медленного времени в пути, ради простого тщеславия пересказать с уместной иронией то, что не имеет значения ни для тебя, ни для тех, кто тебя слушает, писатель, произнесший вслух имя господина...

Где-то, прямо сейчас, кто-то рассказывает что-то, что имеет непосредственное отношение ко мне, что-то, чему он был свидетелем много лет назад, чего я, возможно, даже не помню, и поскольку я этого не помню, я склонен считать, что это ни для кого не существует, что это было стерто из мира так же полностью, как оно было стерто из моей памяти. Части себя, оставленные в других жизнях, например, комнаты, в которых вы жили и которые теперь занимают другие, фотографии, реликвии или книги, которые принадлежали вам, а теперь...

Почему он так говорил? Ну и зануда этот еврей, весь день на костылях, не попал ли он в аварию? Он сказал, что я не инвалид, я хромой. И теперь, когда я вспомнил, говоря о хромоте, разве он не рассказывал вам о поездке на поезде в Касабланку, когда он встретил девушку? Ну, это странно, потому что, кажется, он рассказывал всем, как только впивал две рюмки, и он всегда начинал с одного и того же, со стихотворения Бодлера, разве он не читал его вам? Сами того не зная, другие люди присваивают истории или фрагменты...