Александр Загоняйлов

Так до самого рассвета тряслась от злобы и бессилия Паучиха. За ночь поместье сгорело до тла, лишь кое–где на пепелище мерцали потухающие угольки. С рассветом ожилстан Ольгерда. Мимо Паучихи погнали ее мастеров. Кто–то из них крикнул: — Прощай, боярыня Паучиха! Попила нашей кровушки! Баста! Ныне Ольгерд ее пить будет… Паучиха не подняла головы. Патлы седых волос, свисая из–под сбившегося плата, закрывали ее глаза, и кто бы подумал, что и сейчас в путающихся мыслях Паучихи, будто холодная струйка, пробивалась, текла одна думка: «С кем беды не бывает? Проживу! Мастеров угоняют, на мужиков князь не польстился...

— Боярыня Василиса мастеров переловила, сие благо. Ты мастеров перевяжи да завтра же, не мешкая, гони их в Литву. — Государь! Государь! — Василиса с воплем упала на колени. — А хоромы и кузни сжечь! — Государь, помилуй, за што? Будто только сейчас Ольгерд заметил, что Паучиха ползает перед ним в пыли. — Ты еще спрашиваешь! Знаешь ли ты, боярыня, какие воины у меня погибли лишь потому, что в руках у них были мечи Фомкиной работы? — Виновата, государь, помилуй!...

— Врешь! Врешь! — плакал поп. — Не бывало такого на Москве. В Русской правде о казни смертной не записано. Бренко не ответил. Отвернулся, крикнул: — Поехали! Опять заскрипели колеса. Поп затих. Лежал он на животе, лицом в сено, изредка всхлипывал. Игнатия поп совсем затеснил, но тот молчал, терпел, думал и внезапно, сам не зная почему, нашел в себе силы раскрыть рот, сказать: — Поп, повинись… лучше будет… Не много слов, но и их хватило Игнатию, чтобы разбередить рану...

— Что это? — Один из мечей моих. Странно было видеть на опаленном, измазанном сажей, измученном лице Фомы задорную улыбку, но именно так, по–своему, с веселой хитрецой улыбнулся Фома: — Боярыне я в самом деле ковать булат обещал, ну и ковал, а вот правильной закалки — на коне против ветра — этого я Паучихе не показал. Я их просто–напросто перекаливал, и меч получался твердый, но хрупкий. Плат в воздухе им рассечешь, ну, а по железу… да что говорить, смотри сам. Этим мечом здешний тиун меня зарубить хотел, а я кочережкой оборонился. Дмитрий протянул Свиблу обломок меча: — Полюбуйся, боярин. Да распорядись, чтоб расковали воина Фому, одели и накормили...

— Иль не слыхивал? Лешим в бабки на зверей играть первая забава. Наш, видно, промотался: всю дичь проиграл. — Разве што леший, а то стыдно: в кои веки князь Митрий выбрался на охоту, и накося — остался без добычи. Из всей охотничьей ватаги, кажется, один Дмитрий Иванович не унывал. «Плохо поохотились, зато надышались черемуховым духом». Поперек седла у Дмитрия Ивановича лежал целый веник из цветущей черемухи. Дмитрий то и дело поглядывал, не помялись ли цветы. Хотелось привезти их княгине свежими. «Вот говорят: «Черемуха цветет — холод и ненастье будут…», а нынче теплынь, солнце». Но не долго так думал Дмитрий Иванович...

— Очи есть, так гляди, — писец кивнул в сторону улицы. Сквозь раскрытую калитку виднелось воткнутое в землю татарское копье. — Да нет у нас двух алтын! — Все так говорят. Ты прислушайся. С соседнего двора доносились всхлипывания, по всей Ордынке слышались крик, плач, ругань. Васька посмотрел на жену, на писца, вздохнув, пошел в избу. Писец присел на скамейку, вынул ножик и принялся обстрагивать палочку. Ямщик все не выходил. — Сходи, поторопи мужа, — приказал хозяйке писец, но тот вышел сам, протянул писцу деньги...

— Ну и пусть! — Нет, не пусть! Он в Литву бежит! С Фомы сон как рукой сняло. Схватил Никишку за плечи , затряс: — Как бежит? — А как зайцы бегают. К Твери московские полки подошли. — Врешь?! — Не вру! Стоя у боярского крыльца, все своими ушами слышал. Князь о том боярыне Паучихе сам сказал и ей поберечься присоветовал, а то–де, не дай бог, и сюда москвичинагрянут… Ой! Ой! Пощади!...

— Что, мастер, хороша банька? А вот в Москве бани на берегу Неглинной ставят, к воде поближе. И то сказать, не таскать же воду в Кремль, высоко. — Помолчав, Василий Данилыч будто невзначай спросил: — А ежели, не дай бог, враги осадят, как быть в Кремле без воды? Колодцев я там не приметил. Лука, будто не слыша вопроса, полез вниз: жарко. Василий Данилыч проводил его недобрым оком и проворчал в мокрые усы: — А, так ты так! Ну, погоди, ужо… А вечером того же дня у ворот боярской усадьбы Михайло Поновляев, прощаясь с Иваном, сказал: — Прости, Ваня, сдружились мы с тобой в московском плену, так и дома в Новгороде перед тобой кривить душой не стану...

— Вот давно бы так, — ответил мужик и потащил кинжал из ножен. «Конец!» Нет еще. Мужик чего–то медлит, сопит за спиной, и вдруг Семен понял, что мужик разрезает ремень у него на руках. Свободны руки! Мелик обернулся, с безмолвным вопросом взглянул на мужика. Тот стоял все таким же медведем. Отвечая на взгляд Семена, сказал: — Укорил ты меня, что русский русского на расправу ведет, будто мечом в сердце ткнул. Мы и без того пакости в Переславле натворили много, а над кем? Над такими же смердами да холопами, как и мы сами. Мужики пахать выехали, а мы их в узы да в рабство. В Переславле ныне не одна бабенка убивается, детишки о кормильцах плачут...

— Пошли помощь: им самим снаряд не вытянуть. Ольгерд, не отвечая, поехал к Фроловским воротам, а оставленный таран, постепенно оседая, начал медленно валиться набок, в ров. Люди выскакивали наружу и попадали под стрелы. Никто не смел помочь им. Все понимали, что князь казнит своих воинов, посмевших отступать. Ольгерд приказал подвести новый таран и бить по воротам Фроловской башни. Будто про себя, но явно с расчетом, что князь услышит, Лука пробормотал: — Пустая затея! Ольгерд молчал, только желваки на щеках у него заходили. Однако оказалось: неудачу с первым тараном он учел, и, когда другой таран стал подходить к воротам, как тараканы изо всех щелей, полезли лучники...