Николай Бахметов

Редкие прохожие удивленно разглядывали бородатые лица всадников и их длинные, непривычного вида одежды. Монах в ветхой рясе, перепоясанной куском веревки, плюнул вслед: — Проклятые язычники! И в столице христолюбивого короля Белы[2] смердит ими! Но он ошибался, этот сердитый монах. По улице ехали не язычники, с которыми истинному христианину и встретиться-то грешно, а братья-проповедники Доминиканского ордена,[3] прославленного своими подвигами во имя господне. Сменив монашеское платье на мирское и отпустив бороды по примеру язычников, проповедники отправились в дальнее путешествие. И не было ничего предосудительного в их необычном облике...

— Семка! Ты же ему в глаз угодил! Ловок, дьявол! Семка, оглянувшись через плечо, ответил: — Куда же и бить кольчужника, как не в око… Татары поскакали назад, рассыпались по всему берегу и внезапно повернули обратно, на новогородцев. — В багры, други! — закричал Куденей. — В багры! Ушкуй, как еж, ощетинился выставленными вперед копьями и баграми. Только Семка, ощерясь, посылал без промаха стрелу за стрелой в наседавших врагов. Сквозь брызги и мокрый песок, летевший из–под конских копыт, Семен нашел последнюю цель, выстрелив почти в упор, бросил лук и вырвал меч из ножен. Стоявший на самом носу Куденей сбил в воду налетевшего первым татарина...

Наехав на него, князь невольно остановил коня. — Чего тебе, старик? Дед медленно снял шапку, низко, с кряхтеньем поклонился, с трудом разогнул поясницу, выпрямился. Оказался он росту немалого и, несмотря на худобу, широк в плечах. Ответил тихо, с хрипотцой. — Мне–то для себя ничего не нужно, я свое отжил и помирать собрался, а потому и вышел к тебе на дорогу, княже. Люди перед тобой трепещут, ибо человек ты лютый, и сердце у тя, аки львиное.[206] Князю по душе пришлись такие слова, он хмуро, но со вниманием посмотрел на старика, а тот продолжал: — Не обессудь, княже, правду–матку резать буду. Судят тя, Михайло Александрович, в народе, а некоторые и проклинают...

— А не брешешь? Не Михайло Васильевич, новый князь Кашинский, тебя выбил из села? — Что ты, Семен Михайлович, я Михайлу Кашинского и в глаза не видал. — Пойдем со мной, — коротко приказал Семен. Понуро шагая перед Семеном, Бориско даже вздыхать боялся. Унылые мысли ползли медленной, угрюмой чередой: «Вот и пропал! Давно ли путы с рук содрал, глядь, руки вновь скручены и конец веревки Семен держит… Что только со мной и будет? Ой, что будет?..» Когда подходили к Кремлю, Бориско поднял голову, взглянул округлившимися от страха глазами на белокаменную твердыню и опять поник головой. «Построили! А я от работы сбежал...

Оставшись наедине с ханом, старик с достоинством опустился на подушку, пробормотал в полшепота: — Горько видеть потомка Чингиса, увязшего в болоте безумия! — Украдкой взглянул на хана. — «Молчит! Бровью не повел! Ну хорошо же!» — Старик возвысил голос: — Забыто древнее гостеприимство! Забыто! Шел я к тебе, Урус–хан, полную чашу блага нес в сердце. Здесь, у ног твоих, расплескал я ту чашу. Горевать о том тебе… Стерпеть угрозу хан не мог, зарычал: — Много акынов бродит по улусам Ак–орды, поет о бессмертном Хизре. Вот, наслушавшись их песен, я и вздумал испытать, в самом деле ты бессмертен, Хизр, или то выдумка певцов...

— Некомат! Какая нечистая сила тебя сюда занесла? — Молодецкий удар, княже, — сказал, выходя из–за сосны, старик, — с добычей тя! Все еще хмуро, но уже не так грозно Ольгерд повторил: — Кой черт занес тебя сюда? — Известно, какой черт, наш, стариковский. — Некомат лукаво подмигнул синеватым голым веком, — тот черт, про которого сказано, что он под старость в монахи пошел. — И чертом остался! — Вот именно! Я в эту чащобу не зря залез да страху натерпелся, от вепря хоронясь. Надобно словечко те молвить, по тайности, а в замке твоем, что на Турьей горе стоит, к тебе приступу нет, ибо чин и обычай у тя заведен высокий...

— Никак сам святой Хизр пришел к нам в Сыгнак? — Тебя–то и надо, тебя–то и ловим. — Давно ждут тебя в Сыгнаке! Молча, со спокойным достоинством Хизр посмотрел вокруг и опустил голову. В спину толкнули: — Озираешься! Почуял? Бывалый. — Шайтанов вражды из бутылки времени выпустить задумал! — Смуту пришел сеять, Мамаев посланец! Хизр тяжело оперся...

Парень вошел в воду, поскользнулся на камне. Тотчас сверху на звук всплеска посыпались стрелы, но Бориско, не задерживаясь, шел дальше. Вода по грудь. Еще несколько шагов, и стало мельче. Какие–то стебли опутали ноги, парень споткнулся, и опять на всплеск — стрелы. За спиной крики, плеск. Враги с размаху кидаются в воду, но берег уже близко. Впереди лес… Бориско бежал долго, прямиком, без дороги. Дышать стало нечем, сердце норовило выпрыгнуть из груди, под ложечкой нестерпимо кололо. Но сзади голоса, треск — погоня. «Нет! Не уйти!» Вдруг Бориско полетел куда–то вниз. С силой ткнулся лицом в мокрый песок и, оглушенный, потерял сознание… На рассвете холодная роса помогла парню очнуться...

— Остановись, Булат–Темир! Что радости зарубить отрока, посмеявшегося над тобой? Это сделать успеешь. Заставь его сначала плакать. Излови всех русов, что ушли из его деревни, поруби их при нем, а потом руби его самого. Дабы умер он с отчаянием в сердце! Булат–Темир остановился, посопел, медленно вложил в ножны саблю. Потом одним движением грозно нахмуренных бровей разогнал столпившихся вокруг воинов и спросил Хизра: — Отвечай, мудрый Хизр, что делал Чингис с воинами десятка, бросившего одного из своих? — Казнил смертью, — не задумываясь, ответил Хизр. — Что делал он с теми, кто бежал с поля боя? — Если бегство не было общим, казнил смертью...

От костра к Бориске шел боярин. Бориско пуще и пуще хмурился. Должно быть, получилось страшно — издалека боярин стащил шапку и, кланяясь, сверкнул мокрой лысиной. — Борис Пахомыч, — начал боярин, но закашлялся, — ты не морил бы людей, Борис Пахомыч, гнал бы нас дальше. Село — вот оно. Все по избам нам было бы теплее. Что ж людям в поле мерзнуть? — Как же, — подбоченился Бориско, — так для вас избы и припасены. — Авось где уголок и сыщется, село–то большое. — Отколь тебе знать, какое село, до него не дойдя? — Как не знать, Борис Пахомыч, ведь это вотчина[210]моя. Зовется селом Андреевским. Село большое, и от Кашина рукой подать...