Артем Кузиков

— Не божись! Кайся! Что такое вы тут творите? Демьян помрачнел. — Што творим, не твое дело! Я на тя не серчаю, но штоб тайны мастерства нашего те раскрыть? Дожидайся! — Шагнул вперед тяжелый, темный, но только тут, подойдя вплотную, кузнец разглядел лицо монаха, осекся на полуслове и, точно его кто по подколенкам ударил, рухнул в снег. — Отче Сергий, прости! Не признал в темноте. — Кайся! — Каюсь, отче, не признал, обидел...

Дмитрий встал, взял брата за плечи, заглянул в глаза: — Пошлем молодых, чтоб скакали борзо, чтоб полки подняли скоро. Промедлим — погибнем! — А по мне, дать бы время Ольгерду подойти. Пришла мне охота с тестюшкой посчитаться. — Не один Ольгерд рати собирает! — Дмитрий еще крепче сжал плечи Владимира. — Сегодня Владимир Пронский донес: орды Мамая начали двигаться к рубежам Руси… Дмитрий почувствовал, как под его пальцами дрогнули плечи Владимира. — Промедлим — погибнем! — повторил он. 22.В ПАУЧИХИНОМ ЛОГОВЕ — Милости прошу, государь Ольгерд Гедеминович! Милости прошу! —...

Семен лишь плечом повел. Дескать, поди, не пусти такого. И только успел посмотреть на Захара, как единым вздохом ахнули люди. Пронзительно закричал Фомкин друг Никишка. Семен взглянул и похолодел. Надо мхом виднелась лишь голова да плечи Фомы. Провалился он и держался на широко раскинутых руках. К нему бросились на помощь. — Назад! — заревел Фома, но никто его и не думал слушаться. — Назад, говорю! Меня водяной за пятку держит! Люди стали, а Фома давай куражиться: — Не суйтесь, пропадете. Я с ним, с мокрым бесом, и сам расправлюсь! «Кто его знает, Фому–то. Может, так чудит, может, и впрямь водяной его держит, а утащить сил не хватает»...

Дмитрий не ответил. Что тут ответишь? Привыкли москвичи к тому, что татары до Москвы не доходят, привыкли на каменные стены надеяться и твердят: «Куды спешить?» — Молчал князь, молчал и мастер, оба думали об одном, и каждый по–своему. А тут, на беду или на счастье, в конце улицы показался всадник. Не глядя на грязь, гнал он коня без пощады. Подскакал, осадил коня, так что брызги полетели. Задыхаясь, только и мог сказать: — Из Орды! Протянул князю измятый свиток. Лучный мастер украдкой с любопытством косился на гонца, вытирал рукавом брызги грязи с лица, а когда перевел взгляд на князя, обомлел...

11.ВСЕСВЯТСКИЙ ПОЖАР Семен Мелик со своими людьми прискакал на пожар[135]одним из первых. Сразу узнал церковь: с этого крыльца, из–под крыши которого сейчас валил дым, ушел он тогда в Троицу. И попа узнал. Сейчас поп совсем не выглядел строгим пастырем: был он красен, бестолково топтался на крыльце, совал и не попадал ключом в замочную скважину. Семен подметил: подрясник у попа мокрый, в бороде запутались капустные клочья, усмехнулся: «Видимо, второпях щами облился отче. Сморчок!» Вырвав у попа из рук ключи, отпер замок, распахнул двери и невольно попятился: жарко! Тем временем снизу из оврага уже пошли по рукам ведра, бадьи, кадушки...

— Лежи, боярин, лежи. Не замай. — Семка силой удержал его, бережно положил на дно. Хромый затих, только под рукой у Семена мелкой дрожью билось его плечо. Засыпаемые стрелами с высоты обрывистых камских берегов, ушкуйники плыли вниз. Татар все прибывало. На ушкуях никто даже не ругался, гребли, угрюмо смолкнув. Юрий открыл глаза, заметался, потом замер, смотрел на медленно темневшее небо. Светлой летней ночи не прикрыть, не уберечь от свистящих повсюду вражьих стрел. Заметив тоску в воспаленных глазах Юрия, боярин Анифал окликнул его: — Что, Гюргий Михалыч, болит грудь? Что? Тошно? Потерпи. Чего? Не о том ты? О чем же? Татары? Авось бог милостив...

— Чьи? — Абдулла–хана, — с запинкой ответил татарин, потом добавил: — Правду сказать, орды эти не Абдуллы, а Мамая. Эмир это дело затеял, из Крыма ушел, его наговором Темир–ходжа Хидырь–хана убил, Темир–ходжу убил Мамай же, да вот с братом Хидыря не поладил, ну Мюрид и разбил нас, вот теперь мы в степях и бродим. Некомат навострил уши. Еще в Москве на Семкиной свадьбе, желая загладить окрик свой, был с ним князь Дмитрий ласков, рядом посадил, вина подливал, о делах торговых беседовал, а узнав, что Некомату путь лежит в Сурож, в великой тайне поручил разведать, который из двух царей ордынских сильнее...

Ударившись головой о стену, Лука опомнился. Постанывая, поднялся с сырого каменного пола, голова уперлась в осклизлый свод. Тьма. Только напротив двери в стене слабо светится небольшая отдушина. Стены с боков сдвинуты тесно: то одно, то другое плечо упирается в камень. Зодчий в изнеможении опустился на пол, но лежать можно было лишь скорчившись. Каменный мешок. Каменная могила. Бейся, кричи — никто не услышит. Старик опять поднялся, шагнул к двери, прижался...

На следующее утро Фома, одетый в тяжелый боевой доспех, вышел на Ордынку и не торопясь пошел мимо ордынского подворья. Прошел. Ничего. Фома выругался, повернул обратно. Из–за тына стали выглядывать татары. Фома с явной дерзостью подошел еще ближе и, поворачиваясь другой раз, плюнул через плечо в сторону подворья. Тотчас с пронзительным свистом в Фому полетела стрела, угодила в щит. Фоме только того и нужно было, юркнул в ближайший переулок. Там он осторожно вытащил стрелу, привязал к ней клок пакли, пропитанной жиром, высек огонь, поджег и, выскочив на Ордынку, пустил горящую стрелу в крышу ордынского терема...

Так ли это? Советский исторический роман наследует славные традиции русской литературной классики, которая всегда была связана с современностью, служила передовым общественным идеалам. Пушкин в «Капитанской дочке» обратился к событиям полувековой давности. Однако едва ли в ту пору, когда свирепствовала самодержавная реакция, какое–либо другое произведение звучало так смело и своевременно, как эта повесть из эпохи крестьянской войны под водительством Емельяна Пугачева. Вольная Запорожская Сечь неодолимо влекла художественное воображение Гоголя. Но воспетая им героика прошлого была и своеобразным предвестием будущего...