Олег Суховрин

придумал Кизгайла, и очень, на мой взгляд, удачно придумал, потому что я не встречал людей более чистоплотных, чем русины. Они трижды в неделю моются в своей бане, смывая с себя испарения. А по субботам они превращают это мытье в священнодействие: секут друг друга вениками, пьют ягодные соки и валяются в снегу. Поэтому они всегда сильны и здоровы, и, как утверждают знатоки, все это весьма способствует хорошему поведению мужчин в постели...

Алесь выпил вонючую водку. Она была противная, однако ему действительно полегчало. Не так раздражал галдеж, да и нос не так принюхивался к смрадному, аж липкому, туманному воздуху. - Притерпелся, - сказал Бабкин. - Да это что? Ты вот отсюда выберешься да, наверное, в баньку поедешь, паром бубновский смрад выгонять. А что делать тем, кто здесь годами... всю жизнь... кроме ночи? - Быть не может, - сказал Алесь. Где-то за дверью раздался дикий вопль, визг. - Вот, - сказал Бабкин...

думать не желаю. - Она красивая, - продолжал Дубатоук и вздохнул, отводя глаза в сторону. - Кто? - спросил я. - Моя подопечная. Дело зашло слишком далеко, и притворяться дольше было нельзя, иначе получилось бы, что я невольно компрометирую девушку. - Я не думал об этом, - сказал я. - А если б даже и думал, то это зависит не только от меня. Прежде всего нужно спросить у нее. - Уходишь от ответа, - вдруг язвительно процедил Варона (я не ожидал, что он может слышать наш негромкий разговор)...

ногой. Та, словно ватная, осунулась на бок. - Видал, - передразнил Лавр. - У пса понятия больше, чем у тебя, батька. Ракутович не обратил внимания на дерзость. Он смотрел на животное, в мгновение ока убитого ядом. Потом перевел взгляд на иезуитов: - Что же вы, святые отцы, медленного яда не взяли? Чтоб через неделю убил. Не нашлось? Кабы знали - приготовили бы? Ресницы-стрелы Лавра сердито дрожали. Он, нахохлившись, смотрел на монахов. А иезуит улыбнулся и по-прежнему спокойно ответил: - Да, сорвалось...

Не должен ряд предков прерываться. Ты сама это знаешь, потому что ты древнейшего во всей губернии рода. На полу, освобожденный от легкой белой ткани, стоял очень старый портрет необычной, видимо, итальянской работы, какой почти не найдешь в беларусской иконографии начала XVII столетия. Не было плоской стены за спиной, не висел на ней герб. Было окно, открытое на вечерние болота, был мрачный день над ними, и был мужчина, сидящий спиной ко всему этому. Неопределенный серо-голубой свет лился на его худощавое лицо, на крепко сплетенные пальцы рук, на черную с золотом одежду...

мчалась над землей дикая охота короля Стаха, ужас прошлого, его апокалипсис, смерть. Вот закончу я с этим и уеду. Скоро закончу, одна мысль у меня появилась. А там... эх, не могу я здесь. Знаешь, какие у меня есть друзья, что мы намерены начать?! Дрожать будут те, жирные. Нас не передушили. Пахнет сильным пожаром. И годы, годы впереди! Сколько страданий, сколько счастья! Какая золотая, волшебная даль, какое будущее ожидает! Слезы брызнули у него из глаз. Я не выдержал и бросился ему на шею. Не помню, как мы простились...

Осознание того, что нельзя, чтобы мучилась Рогожская слобода (*2), чтобы "кнутобойничали" на Болотной площади, чтобы шел в банду Сашка Щелканов. Осознание того, что каждый на земле, даже самый униженный и оскорбленный, тебе друг и брат. Может быть таким. Будет, если от полюса до полюса каждая живая душа задумается над этим, над тем, что не везде еще на земле подобное отошло в небытие. Над тем, что человечество не должно быть дебильным ребенком, который ломает свои игрушки, а то и калечит себя самого...

Свинья, каким-то чудом не попавшая в котел, ходила по двору и, задумчиво хрюкая, целовала рыцарей в лица. За столом осталось не больше десяти человек. Король и Волчанецкий куда-то исчезли. Медикус клевал носом. Яновский, которого почти не держали ноги, доплелся до дверей и, цепляясь руками за стены, потащился коридором. И тут он наткнулся на такое ужасное зрелище, что хмель мгновенно выскочил из головы. Поперек коридора лежали два гайдука и сам пан Волчанецкий, а на них, с оголенной саблей, - Знамеровский...

народ, довели в подлости своей? Дев на чужацкое ложе швырнули. Краину всю! Слезы ее вам сердце не тяготят?! Веру сменили, христопродавцы! Народ предали, торгаши! Своими руками удавку на него свили да сами и накинули. В унижении, в угнетении он к небу вопиет, а вы ликуете! - И захрипел: - Я предал дворян, а ты предал край. Мне гореть, а тебе паки. Да меня, может, еще и помилует бог, видя, что виски у меня от терзаний седеют. А тебе - нет пощады. - Да не печалься ты так, - жалостно сказал мужик...

- Умрет, и все. Она слабая, спит плохо, крови в жилах почти нету, кашляет. Что ей стоит? Исполнится проклятие. Почему дворец должен достаться Гарабурде, когда в нем могла бы жить я. Ей что, отмучается - и со духом святым. А я бы тут... Наверное, я изменился в лице, стал страшен, потому что она вдруг втянула голову в плечи. - На падаль летишь, ворона? А тут не падаль, тут живой человек. И такой человек, подошвы которого ты не стоишь, который имеет больше права жить на земле, чем ты, ступа дурная...