Deriomna Derina

— Это и моё горе! Это наше с ней горе! — Ревенко навалился животом на стол и продолжал судорожно стучать кулаком. — И не вмешивайтесь в него! Это наше горе! Это наша любовь! — Ну, хватит, — строго проговорил Игорь и покачал головой, словно прогоняя охватившее его на миг оцепенение, — Хватит. Во имя любви нельзя совершать преступления. — Можно! Все можно!.. — Ну так надо за них расплачиваться. Вы опутали Лучинина ложью и клеветой. Вы довели его до самоубийства, если хотите знать! Вот постановление прокурора. Вы арестованы, Ревенко. — Провокация!.. — вскочив, закричал тот. — Провокация! Нарушение законности! Вы ответите!...

— Меня это не касается. — Да? Но именно вы предъявили эти чертежи комиссии. Вот Кобец об этом пишет. — Меня попросили, я и предъявил. — А почему не попросили самого Лучинина? — Он в это время болел. — Где же вы взяли эти чертежи? — У него в кабинете. — А где именно в кабинете? — Этого уж я не помню. И вообще… — Минуточку. Не надо нервничать. Лучинин утверждал, что они были заперты у него в столе. — Стол был отперт! — Вот как? — Игорь секунду помедлил и вдруг резко спросил: — Где ключи от вашего стола? Ревенко схватился было за карман, но тут же медленно отнял руку и пристально посмотрел на Игоря...

— Разрешите! — грозно повторил Ревенко, продолжая каменно сидеть на своём стуле с протянутой рукой. — Нет. Смотрите издали. Вполне… — Ну, так я сам!.. Ревенко неожиданно сорвался со стула, с грохотом опрокинув на пол портфель, выхватил у Игоря записку и мгновенно сунул её в рот. Он не успел, однако, её проглотить, как со своего дивана кинулся на него Раскатов и сдавил ему горло. — А ну, плюй! — задыхаясь, крикнул он. Лицо Ревенко налилось кровью, он громко засопел и стал отрывать, ломать пальцы Раскатова. Но тот уже другой рукой сжал ему аелюсть с такой силой, что, застонав, Ревенко разомкнул стиснутые зубы, и бумажный комок вывалился на пол...

А сейчас скажите: вы знали об анонимных письмах, поступивших в прокуратуру, в газету, в министерство по делу Лучинина? Ревенко снова взял себя в руки и спокойно ответил: — Конечно. Я их даже читал. — Они содержат, в общем, одни и те же обвинения, не так ли? — Да, пожалуй. — У вас не возникло ощущения, что их писал один и тот же человек? — Я об этом не думал. — А вы не подумали, что их автор очень хорошо знает заводские дела и, возможно, сам работает на заводе? — Вполне вероятно. Ревенко был спокоен, удивительно спокоен, только полное лицо его словно окаменело, даже глаза, только двигались губы...

— Так. Что из этого? — А Барановский комбинат построил свой цех в точности по этому проекту. Вот справка. Что это может означать? Любой человек вам скажет: это означает, что данные чертежи предназначены для Барановского комбината. Тогда где же чертежи, где проект, по которому перестраивался ваш завод? Может быть, их уничтожили? Или потеряли? — Глупости! — Совершенно с вами согласен. Остаётся предположить одно: их просто не было. Были эскизы. — И это было бы грубейшим нарушением! — воскликнул Ревенко, вцепившись побелевшими пальцами в свой портфель. «Э, милый, ты начинаешь срываться, — усмехнулся про себя Игорь...

— Чепуха какая! Ну, пожалуйста. Ревенко размашисто подписался. Он по-прежнему был спокоен и самоуверен, только весь как-то незаметно подобрался, и глаза налились холодом. — Что дальше? — спросил он, откидываясь на спинку стула. — Дальше будем разбираться, Владимир Яковлевич. Но прежде всего скажите: как вы относились к Лучи-нину? — Я? Самым лучшим образом. Я и сейчас утверждаю, что это был, бесспорно, талантливый инженер и организатор. Хотя с людьми он не всегда умел ладить. Приходилось сглаживать. — Прекрасно. Так я и запишу. Ну, а изобретение его? Вы признаете за ним это изобретение? — Как вам сказать? Тут я не очень компетентен, признаться, — пожал плечами Ревенко...

— Все понятно, — сказал он наконец. — Когда вам нужен акт? — Срочно нужен, — Игорь взглянул на часы. — Ну, хотя бы к двум. Допрос мы начнём раньше. Но вы заходите, не стесняйтесь. И желаю успеха. Очень, как вы понимаете, желаю, — он улыбнулся. — И вообще, спасибо за помощь. — Ну, чего там. Дело общее. Они простились, и человек ушёл. Потом зашёл подполковник Раскатов. Пожав Игорю руку, он загадочно усмехнулся и сказал: — Вчера вечером, после вашего ухода, звонил Коршунов Сергей Павлович. Ох, и острый мужик. Одно дело мы с ним поднимали. Уж он жару дал. «Запомнилось тебе это дело», — подумал Игорь...

И когда та, наконец, вошла в кабинет, он быстро и взволнованно спросил: — Ну что, можно? — Можно. Идите. Третья дверь налево. Только помните, пять минут. Не больше. Сама приду и выгоню. Учтите. Виталий и вслед за ним Томилин вышли в коридор. В узкой светлой палате стояли четыре койки. На одной из них у окна лежал перевязанный, очень бледный, с синими кругами под глазами, неузнаваемо осунувшийся Булавкин. Он молча следил за вошедшими. Остальные койки были свободны. Виталий и Томилин уселись рядом на противоположной койке, и Виталий тихо, спокойно, так, как учила его накануне Тамара Анисимовна, сказал: — Расскажи, Сергей, все, что ты хотел нам сообщить там, в гостинице...

— Так. Завтра увезём его в город. — Пустит она тебя? — Томилин кивнул на дверь. — Ещё как пустит. Ну, а теперь расскажи, как вы меня нашли? Томилин удивлённо усмехнулся. — Ты что? Память отшибло? Мы с Угловым подъехали к больнице. Видим, Анашин там крутится. Нас заметил, как деру даст. Ну, догнали. Чего, спрашиваем, тебе тут надо? Чего это ты нас испугался? Ведём назад, к больнице. И тут видим, ты через поле идёшь, шатаешься, руками за голову держишься. Анашин, как тебя увидел, бух на колени, крестится, глаза на лоб лезут, орёт не своим голосом: «Идеть!.. Знать ничего не знаю!.. Идеть!..» Прямо заходиться стал...

Виталий с упрёком посмотрел на неё. — Тоже три дня? — Да, да. Не забывайте, у вас ещё и сотрясение. — Ну, хорошо, — кротко вздохнул Виталий. — Завтра мы устроим консилиум под его председательством, — он указал на Томилина. — А пока расскажите нам все о больном Булавкине. — Что ж вам рассказывать? — женщина закурила новую папиросу. — Доставили его туристы в четверг утром. Огромная потеря крови, ножевые раны, задето лёгкое. Без памяти был. Пульс почти не прощупывался. Приняли срочные меры. Ну, это уж по нашей части. В сознание приходил ещё один раз, тоже ненадолго. Ну, а окончательно вот только сегодня...