Лолита Жалковская

Есть ли у Вас дрова? Можете ли готовить дома? Кормят ли Вас?» Только отправил эту записку и почти сразу пишет новую: «Тов. Инесса! Звонил к Вам, чтобы узнать номер калош для Вас. Надеюсь достать. Был ли доктор?» Озабоченный ее здоровьем, он постоянно думает о ней: «Дорогой друг! После понижения температуры необходимо выждать несколько дней. Иначе — воспаление легких. Испанка теперь свирепая. Пишите, присылают ли продукты?» После Октябрьской революции Инессе Арманд нашли место в системе новой власти...

Английский корреспондент, побывавший у Надежды Константиновны в Наркомате просвещения, озаглавил газетную заметку — «Первая леди». Владимир Ильич заметил, что правильнее было бы иное название, а именно: «Первая оборванка». Он, конечно же, шутил. Однако пренебрежение его жены собственным гардеробом было притчей во языцех. Крупская вообще не придавала своей внешности никакого значения. Можно было бы сказать, что она махнула на себя рукой. Но она, скорее, действительно была равнодушна к материальному миру, что вполне соответствовало взглядам образованной публики в начале XX века...

Щедрость и готовность помочь всегда были свойственны Крупской. «У меня износилась обувь, — вспоминала Раиса Викторовна Григорьева, работавшая под ее началом в библиотечном коллекторе Наркомата просвещения, — а достать что-либо тогда было очень трудно». В один из дождливых осенних дней Крупская прислала за ней сторожа (библиотечный коллектор располагался в другом помещении). Завела в свой кабинет, закрыла дверь. И вытащила из своего портфеля пару новых ботинок: — Это у меня лишняя пара, садитесь, меряйте...

Владимир Ильич шел за гробом через весь город. О чем он в эти часы думал? О том, что напрасно отказался от любви Инессы Арманд и жестоко обделил себя? Ощущал свое одиночество? Чувствовал неотвратимо подступающую неизлечимую болезнь? На одном из венков было написано: «Тов. Инессе — от В. И. Ленина». Он стоял с непокрытой головой на краю могилы. Мало кто видел Ленина плачущим. Он плакал на ее похоронах. А еще недавно он выглядел очень неплохо. «На Владимире Ильиче был старый эмигрантский пиджак, возможно, еще из Цюриха, — таким его увидел в самом начале 1920 года один из работников Коминтерна...

— Что же, раз надо, значит, надо. Я напишу в Моссовет. Восьмого июля 1919 года Дмитрий Ильич Ульянов приехал в Москву. С братом они не виделись больше десяти лет. Владимир Ильич распорядился поселить брата в комнате Надежды Константиновны, которая в то время находилась в агитационной поездке по Волге: — А в субботу поедем на дачу, покажу очень хорошие места. Путешествие Дмитрию Ильичу запомнилось: «Машина была французской системы “Долнебель-Виль”, открытая коляска. Мест в ней было вместе с шофером на семь человек...

Иосиф Виссарионович поторопился. Это был лишь первый период ленинской болезни: параличи кратковременные, но частые. Особенно было заметно расстройство памяти: «Владимир Ильич не был в состоянии производить самые простые арифметические действия и не мог воспроизводить показанных ему геометрических фигур… Почерк дрожащий, с пропусками букв». Почерк, по словам Марии Ильиничны, «был неровный и довольно мелкий, а порой и “сумасшедший”, как называл его сам Владимир Ильич, какие-то мелкие сосуды головного мозга благодаря тромбозу отнимали у него возможность правильно писать и считать»...

Но Ленин знал цену подобной публицистике и легко менял гнев на милость, если недавний объект уничтожающей критики оказывался политическим союзником. Люди, которых он бранил, оставались его ближайшими соратниками, помощниками и личными друзьями. Он всё-таки был человеком XIX века. Он мог с легкостью рассуждать о необходимости расстреливать тех, кого считал врагами советской власти, но споры и политические разногласия не считал поводом для вражды и репрессий. В 1917 году Троцкий присоединился к большевикам, считая, что прежние разногласия не имеют значения...

Ленин чувствовал, что рычаги власти уходят из рук и ему не на кого опереться. Видных большевиков было вообще немного, в основном государственная работа у них не получалась. Сталин обладал даром администратора и скоро сделался совершенно незаменимым человеком. Именно поэтому позволял себе дерзить и возражать Ленину. Партийный аппарат стремительно разрастался. Дмитрий Фурманов записал в дневнике восторженные впечатления от посещения ЦК: «Сами мраморные колонны скажут тебе, что дело здесь крепкое. Туго двери открываются в Цеку: всей силой надо приналечь, чтоб с воли внутрь попасть...

Тринадцатого ноября: «Владимир Ильич выступал в пленуме конгресса Коминтерна и произнес на немецком языке часовую речь. Говорил свободно, без запинок, не сбивался… После речи сказал доктору Кожевникову, что в одном месте он забыл, что уже говорил и что ему еще нужно сказать, и спросил, заметил ли он это. Доктор Кожевников совершенно искренне ответил, что не заметил». «У нас сердце замирало, — рассказывал потом Бухарин, — когда Ильич вышел на трибуну: мы все видели, каких усилий стоило Ильичу это выступление...

А лечили по-прежнему: йодистые препараты, массаж и электризация. Владимир Ильич совсем слег. Продиктовал Крупской письмо своим заместителям. Понял, что не в силах участвовать в работе съезда партии. «Невозможность выступить на съезде очень тяжело на него повлияла, — вспоминала Мария Ильинична, — и он, несмотря на свою исключительную выдержку, не мог сдержать горьких рыданий». Восемнадцатого декабря пленум ЦК единогласно принял решение ввести монополию внешней торговли и отменил прежнее решение, против которого выступал Ленин...