Любимые рассказы

Я знала, что муж изменяет. Это знание поселилось во мне не громом с ясного неба, а тихой, настырной сыростью, что просачивается в дом через невидимую трещину в фундаменте. Сначала — едва уловимым холодком, потом — запахом затхлости, и вот уже ищешь плесень по углам. Он пах чужими духами, не теми, что дарил мне «на пробу». Его телефон, когда-то валявшийся на диване с беззаботностью невинного существа, теперь прятался в нагрудный карман, словно гремучая змея. В его глазах, когда он смотрел на меня,...

Белые облака пастилы, томно таявшей во рту, воздух, густой от запахов дорогого парфюма и пирожных с заварным кремом. Идиллия. Или её тщательно срежиссированная иллюзия. Я стояла в легчайшем платье цвета слоновой кости, сотканном, кажется, из воздуха и обещаний, и улыбалась. Улыбка была отрепетирована до автоматизма: уголки губ на семь миллиметров вверх, глаза чуть прищурены, чтобы передать «лёгкое счастье». В руке — хрустальный фужер с шампанским, которое уже выдохлось, как и моё желание быть здесь...

Доктор говорил тихо, но его слова прозвучали как удары молота по хрупкому стеклу: «Три дня, максимум неделя при самом оптимистичном прогнозе». Я наблюдала, как его губы шевелятся, но мозг отказывался воспринимать смысл. Рак, четвертая стадия, метастазы практически во всех органах. Последние месяцы боли были не просто предупреждением — они были финальным аккордом. Но больше, чем слова врача, меня поразила реакция Ольги. Моей невестки. Жены моего единственного сына Миши. Она немедленно схватила мою руку, и её пальцы сжались так сильно, что кости затрещали...

Солнце в тот день было на редкость беспощадным. Оно не жгло, нет — оно давило. Белесая мгла висела над спальными районами, превращая многоэтажки в выцветшие картонные декорации. Кондиционер в нашей с мамой «двушке» на окраине города хрипел, как астматик, выдавая струю воздуха, пахнущую пылью и тлением. Я сидел на кухне, разминая в пальцах крошки от утреннего бутерброда. Передо мной лежал раскрытый ноутбук, на экране которого застыла очередная вакансия: «Менеджер по продажам. Опыт от 3 лет. График 6/1»...

Святослав позвонил в обед, когда я как раз поливала герань на кухонном подоконнике. Солнечный свет падал на бархатные листья, и мир казался прочным и незыблемым. — Мама, — его голос был неестественно ровным, будто заученным. — Мы сменили замки. Ты больше тут не живёшь. Капелька воды задержалась на кончике лейки, потом сорвалась и впиталась в почву. Тихий, едва слышный звук. Я смотрела на эту темную точку и думала о том, как странно: полжизни, отданные этому человеку, превратились в одно предложение...

Дождь стучал по асфальту мелкой дробью, а я стояла перед входом в ресторан «Бель Эпок», пытаясь унять дрожь в руках. Не от холода — от гнева. Всего час назад моя дочь Катя, стараясь говорить бодро, сообщила, что её муж Андрей «договорился о работе» в этом самом ресторане. «Мама, это же отличный шанс, — говорила она. — Шеф-повар известный, можно многому научиться». Мои предчувствия, острые как лезвие, резали изнутри. Андрей уже три года как превратил мою жизнерадостную, талантливую дочь в тень самой себя...

Сознание возвращалось ко мне медленно, словно всплывая со дна темного, вязкого озера. Сначала я ощутила лишь запахи: резкий, тошнотворный дух антисептика, смешанный со сладковатым ароматом увядающих цветов где-то поблизости. Затем — звуки: равномерное, настойчивое пиканье монитора, отдаленный гул больничной жизни за дверью, чьё-то размеренное дыхание. Я попыталась открыть глаза, но веки казались свинцовыми. Тело не слушалось, было чужим, неподъемным. Память была разбитым зеркалом — осколки образов без связующей нити...

Я всегда звонила. Каждое воскресенье, ровно в десять утра, как по расписанию. Сначала звонок длился три гудка, потом пять, потом десять. Потом я слышала этот отдаленный, безликий голос из системы: «Абонент временно недоступен». Я не верила. Временная недоступность не длится годами. Она не приходила на Дни Рождения, на Новый Год, даже когда у меня была та операция… а я все звонила. Я присылала подарки. Не просто открытки. Я вязала Алене шарфы, помня, как она в детстве обожала фиолетовый цвет. Я вырезала из дерева для Максима машинки, точь-в-точь как те, что он коллекционировал в семь лет...

Дождь бил в окна его кабинета, где мы стояли друг напротив друга, разделенные не только пространством роскошного ковра, но и годами молчаливого противостояния. Кабинет отца всегда пахнул дорогим деревом, сигарами и властью. Властью, которую он считал неотъемлемой частью себя, как дыхание. — Ты всегда была жалкой девочкой, Ева, — его голос, низкий и привычно-снисходительный, резал воздух. Он медленно прохаживался за массивным дубовым столом, тем самым, за которым когда-то разрешал мне рисовать, пока он работал...

Дождь стучал по подоконнику моей кухни, когда зазвонил телефон. Я взглянула на экран: "Максим Королев, адвокат". Странно. Наше последнее общение было три года назад при составлении брачного договора. — Дарья? — голос Максима звучал неестественно резко. — Это срочно. Мы заблокировали ваш совместный счет. Ваш муж пытался снять все деньги на покупку квартиры для молодой девушки. Я невольно рассмеялась, глядя в сторону ванной комнаты, откуда доносилось металлическое постукивание. — Вы ошиблись, он сейчас чинит кран в ванной...

Был высокий белый зал с зеркалами в позолоченных рамах, отражающими мерцание хрустальных люстр, бархатные портьеры и застывшие в изумлении лица. Воздух, только что напоенный ароматами трюфелей, дорогого вина и свежих лилий в огромных вазах, вдруг стал плотным и колючим, как стекловата. И этот воздух разрезал голос – громкий, нарочито-громкий, чтобы слышали все, гнусавый от выпитого коньяка и давней, выношенной злобы. **«Я устал жить с такой никчёмной! Все рожают, а она не может!»** Слова, тяжелые, как булыжники, шлепнулись на паркет, отскакивая эхом от зеркал...

Лавина звуков обрушилась на неё: гул десятков голосов, переклички из динамиков, скрежет тормозов, плач ребенка, грохот колёс по стыкам рельсов, свистки. И над всем этим — ледяной, ровный голос собственного сына, отрезавший последнюю нить, связывавшую её с жизнью, которую она знала. «Мама, ты уезжаешь отсюда навсегда. Билет — в один конец. Больше тебе здесь делать нечего». Её звали Валентина Сергеевна, но уже давно никто не называл её по имени-отчеству. Для мира она была просто «баба Валя», соседка с первого этажа, немощная старуха, о которой иногда вспоминали, чтобы принести хлеба...