РАССКАЗЫ И РОМАНЫ

Я устала жить в нищете. Это не метафора. Это — костяк моей жизни последние семь лет. Нищета — не только пустой холодильник и дырявые колготки. Это — когда ты не можешь позволить себе чашку кофе в кафе, потому что этот кофе — это полдня работы уборщицей. Это — когда твой ребёнок спрашивает: «Мам, а у Саши в школе новый рюкзак. А у меня старый. Почему?» — и ты молчишь, потому что ответа нет. Нищета — это когда ты просыпаешься с мыслью: «Как сегодня выжить?», а не «Что сегодня сделать?». И всё это время рядом со мной сидел он — мой муж...

Среди ржавых вагонов и развалившихся складов, жила стая бездомных псов. Среди них была одна — маленькая, худая, с шерстью цвета мокрого асфальта и одним ухом, перекрученным от старой раны. Её звали Лапа. Или так называли её те немногие, кто вообще замечал. Лапа не была лидером стаи. Она не боролась за еду, не рычала на чужаков и не метила территорию. Она просто существовала — тихо, незаметно, но упрямо. У неё был свой угол под обломками старого вагона, где она пряталась от дождя и людей. Людей она боялась...

Меня зовут Наталия. Мне 47 лет. У меня трое детей — двое сыновей и дочь. У меня алкоголизм последней стадии. И я променяла всё — мужа, детей, дом, будущее — на бутылку водки. Не на любовь, не на страсть, не на мечту… а на бутылку. Просто так. За сто рублей и пол-литра «Белой берёзы». Сейчас я лежу в комнате у родителей, на старом диване, обтянутом выцветшей клетчатой тканью. Подо мной — промокший пелёнками матрас. Воняет мочой, потом и плесенью. За окном — серый двор, серые лица, серая жизнь...

Меня зовут Светлана. Мне шестьдесят лет. Я не просила ни жалости, ни сочувствия — я просила справедливости. Но справедливость, как оказалось, не приходит сама. Её нужно брать. Когда я вышла замуж за Виктора, мне было сорок пять. Он был на десять лет моложе, красив, обаятелен, говорил красивые слова. Говорил, что я — его мечта, его спасение, его тихая гавань после бурных лет. Я поверила. Я была одинока, уставшая от предательств и пустых обещаний. А он… он умел делать вид, что любит. Но любовь — это не то, что можно сыграть...

Меня зовут Елена. Мне шестьдесят лет. Всю жизнь я думала, что семья — это крепость. Что муж — опора. Что любовь — это когда ты отдаёшь всё, даже то, чего у тебя нет. Я ошибалась. Жестоко, до мозга костей. Мой муж, Виктор, тридцать восемь лет жил на моей шее. Он называл это «поддержкой», «взаимопомощью», «совместным бытом». Но правда была проще: он ничего не делал. Ничего. Ни одного дня настоящей работы. Ни одного серьёзного решения. Ни одного рубля, заработанного честно. Всё — я. Мои руки, мои нервы, мои ночи без сна, мои слёзы в ванной, чтобы дети не видели...

«Ты мой сын — и всегда был» Снег шёл с утра и не прекращался до ночи. Он падал молча, как будто сама зима оплакивала то, что собиралась сделать Анна. Она стояла у ворот детского дома №12, прижимая к груди трёхлетнего Сашу, завёрнутого в старое одеяло — единственное, что у неё осталось от нормальной жизни. Его щёки горели от жара, дыхание было прерывистым, а глаза — мутными, будто он уже уходил куда-то далеко. — Мама… — прошептал он, цепляясь за её пальто. — Домой… — Скоро, родной, — сказала она, хотя знала: не скоро...

Она стояла у окна, зажав в руке чашку кофе, который давно остыл. За стеклом — серый октябрьский дождь, моросящий, как будто небо тоже не решалось окончательно разрыдаться. В доме пахло лекарствами, старостью и тишиной — той самой, что поселяется только там, где кто-то уходит. — Ты всё равно уже не жилец, — крикнула молодая женщина мужу, стоявшему у кровати больного. — Эти деньги пригодятся на похороны. Слова ударили, как плеть. Не по лицу — по душе. Но Надежда Петровна даже не обернулась. Она знала: это не впервые...

Меня зовут Елена. Мне шестьдесят лет. Я не из тех женщин, что плачут в подушку и ждут, пока кто-то придёт и всё исправит. Жизнь научила меня другому: если тебя ударили — не падай. Встань, соберись и ударь в ответ. Только умнее. Точнее. С таким расчётом, чтобы враг даже не понял, откуда пришёл удар. Мой муж, Виктор, был старше меня на десять лет. Когда мы познакомились, мне было тридцать, ему — сорок. Он казался надёжным: работал механиком на автосервисе, имел собственную квартиру, не пил, не курил, не гулял...

Снег в Сибири не падает — он обрушивается. Как наказание. Как приговор. Особенно в марте, когда уже начинаешь верить, что зима отступает, а она вдруг возвращается с новой яростью, будто мстит за предательство. Артём лежал на животе, уткнувшись лицом в замёрзшую землю. Под ним — брезентовая подстилка, поверх — белый маскировочный костюм «Горка», пропитанный потом и снегом. В руках — СВД. Старая, но надёжная. Каждая царапина на прикладе — как шрам на теле: не болит, но напоминает. Он дышал медленно...

Меня зовут Надежда. Мне шестьдесят лет. Я — вдова, бабушка, бывший учитель литературы, человек, который всю жизнь верил в доброту, порядочность и уважение к старшим. Но теперь я знаю: доброта без силы — слабость. А уважение нужно не просить — его нужно заставить давать. Всё началось с того, что мой сын женился на Кристине. Она была молода, красива, умна — по крайней мере, так казалось сначала. У неё были длинные ноги, короткие юбки и ещё более короткое терпение ко всему, что не соответствовало её представлению о «нормальной жизни»...

В самом сердце Москвы, где небоскрёбы отражают закаты, а дорогие машины стоят в пробках дольше, чем люди в очередях за хлебом, находился ресторан «Ла Скала». Он не был самым дорогим в городе, но считался местом, куда приходили те, кто хотел быть замеченным. Здесь подавали трюфельные равиоли с белыми грибами из Алтайского края и шампанское, выдержанное в ледниках Исландии. Всё — для впечатления. Всё — для показа. Именно сюда однажды вечером вошёл Артём Волков. Ему было двадцать восемь, и он уже считал себя великим...

Когда я впервые привезла маму в дом мужа, мне казалось, что всё будет иначе. Что, несмотря на холодность свекрови, на её привычку смотреть сквозь людей, на эту манеру говорить, будто каждое слово — подарок, а не обязанность, — всё же она проявит уважение. В конце концов, это была моя мать. Женщина, которая растила меня одна, после того как отец ушёл, не оставив даже записки. Женщина, которая шила мне платья из старых занавесок, чтобы я не чувствовала себя хуже других детей. Женщина, которая умерла, так и не увидев внуков...