РАССКАЗЫ И РОМАНЫ

Поезд №17 Москва—Владивосток шёл через Урал. Ночь была тихой, только колёса стучали ритмично, как сердце спящего великана. В купе №14 сидели двое: пожилая женщина лет под семьдесят в простом сером платье и тонком шерстяном платке, и молодая, модно одетая попутчица — Марина, с блестящими губами, кожаной сумкой «Prada» и холодным взглядом, полным уверенности в собственном превосходстве. Марина заняла нижнюю полку без спроса. Пожилая женщина только тихо вздохнула, но ничего не сказала. Она поднялась наверх — на верхнюю полку, где было тесно, неудобно, и пыльно...

Судебный зал №7 в окружном суде Санкт-Петербурга всегда казался Артёму слишком холодным. Не по температуре — кондиционеры работали тихо и исправно, — а по атмосфере. Стены обиты тёмно-зелёным бархатом, скамьи — из дуба, пол — мраморный. Всё строго, всё безлико, всё как будто специально задумано, чтобы убить эмоции. Но сегодня в этом зале витала ярость. — Твоя мать приставала ко мне! — выкрикнул Артём, вскакивая с места. Его лицо покраснело, руки дрожали. — Я её не трогал! Ни разу! Ни пальцем! Судья, пожилая женщина с серебристыми прядями и усталыми глазами, резко стукнула молотком...

Снег шёл с утра — густой, молчаливый, будто небо старалось засыпать весь город под белое забвение. Ветер выл в щелях разрушающегося подвала на окраине Москвы, где когда-то хранили картофель, а теперь держали лишь сырость, тараканов и отчаяние. Там, прижавшись друг к другу, сидели двое детей — мальчик лет восьми и девочка помладше, лет пяти. Их лицо и пальцы уже посинели, губы дрожали не от страха, а от холода, который медленно вползал в вены. — Лёша… — прошептала девочка, — а мама вернётся? Мальчик не ответил...

Она проснулась с головной болью, словно в черепе кто-то забил гвозди. Глаза открылись с трудом — потолок незнакомый, бельё чужое, запах дорогого мыла и лёгкий аромат мужской туалетной воды. Анна села резко, сердце заколотилось, будто пыталось вырваться из груди. Где она? Что произошло? Последнее, что она помнила, — корпоратив. Шампанское, коллеги, смех. Её начальник Максим Волков поднял бокал за «новые горизонты». Его взгляд задержался на ней чуть дольше обычного. Потом… пустота. Анна потянулась к телефону на прикроватной тумбе — её собственный...

— Почему я не могу оплатить сапоги для своей матери?! — голос Игоря дрожал от ярости и недоумения. Он стоял посреди гостиной их уютной, но скромной квартиры, сжимая в руке телефон. На экране — отклонённая транзакция. Тридцать две тысячи рублей. Сапоги из натуральной кожи, с утеплённой стелькой. Для мамы. Которая уже третий год живёт в доме для престарелых под Калугой и жалуется на холод в ногах. Я сидела на диване, укрытая пледом, с чашкой травяного чая в руках. Не отрывая взгляда от окна, где за стеклом кружили первые снежинки декабря, тихо произнесла: — Доступ к карте я закрыла...

Владимирская область, осень 1998 года. Холодный ветер срывал последние листья с берёз, шурша ими по асфальту, будто пытался стереть следы прошлого. В этом году Россия вздрогнула от дефолта — банки рухнули, сбережения испарились, а миллионы людей в одночасье оказались на обочине жизни. Но для Елизаветы Сергеевны Волковой — вдовы известного промышленника, чья фамилия ещё недавно красовалась на фасадах заводов и в списках «Форбс» — кризис был лишь фоном. Её состояние, разумеется, пошатнулось, но не исчезло...

Она стояла у стеклянного стола, сжимая в руках стопку распечаток — графики, которые должны были быть отправлены клиентам ещё вчера. Её пальцы дрожали. Сердце билось так громко, что, казалось, даже звук печатающего принтера не мог его заглушить. За спиной раздался хлопок двери — он вошёл. — Ты опять всё испортила? — голос начальника, Дмитрия Игоревича, прозвучал, как удар хлыста. Анна не обернулась. Она знала, что если сейчас посмотрит в его глаза, то расплачется. А плакать нельзя. Ни в коем случае...

Мороз сковывал город, как стеклянный купол над хрупким цветком. Воздух был таким острым, что резал лёгкие при каждом вдохе, а фонари на улице мерцали, будто тоже дрожали от холода. Я стояла на пороге собственного дома — в одном тонком хлопковом халате, с двухмесячным сыном на руках, завёрнутым в единственное, что успела схватить — старое одеяло бабушкиного вязания. За спиной хлопнула дверь. Замок щёлкнул. Так просто. Так окончательно. — Испортила фигуру, — прошипел Артём, не глядя мне в глаза...

Каждое утро в 5:17 Лена входила в «Гранд Офис Плаза» через чёрный ход — потрёпанная куртка, старые кроссовки и сумка с выцветшим цветком на боку. Ей было сорок два, но выглядела на пятьдесят: годы бедности, одиночества и болезни не щадили. Голос у Лены пропал ещё в детстве — после страшного воспаления гортани, которое лечили слишком поздно и слишком плохо. С тех пор она говорила глазами, жестами, иногда — блокнотом. На работе её считали невидимкой. И это спасало. Она убирала кабинеты топ-менеджеров на 17-м этаже...

Дождь шёл третий день подряд. Серое небо будто плакало над городом, не в силах больше сдерживать горе, накопившееся в его трещинах и углах. Улицы были пустынны — только редкие прохожие, натянув капюшоны, спешили по своим делам, не замечая того, кто жил по обочинам их реальности. В одной из таких обочин, под обломками старого гаража на окраине спального района, ютилась дворняга по кличке Цыпа. Кличку эту ей дали дети, ещё когда она была щенком, — за то, что бегала, как пушистая цыплёнок, и весело чирикала, когда её гладили...

Осень в Петербурге — особенная. Она не просто смена сезона, а долгое прощание с теплом, будто город знает: скоро наступит та самая долгая, мерцающая синева зимы, и надо успеть всё сказать, пока ещё можно. Листья падают медленно, будто размышляя, стоит ли покидать ветви. Воздух пахнет дождём, кофе и чем-то неуловимым — возможно, воспоминаниями. Ирина Сергеевна шла по Невскому проспекту, не спеша. Ей было ровно пятьдесят лет. Ровно — потому что она отмечала дни рождения с особой тщательностью последние несколько лет...

Город в конце ноября укутан серой мглой — ни солнца, ни надежды. Ветер гонит по тротуарам мокрый снег, смешанный с пылью и пеплом из прошлого. В такую погоду даже голуби прячутся под навесами, а люди ускоряют шаг, чтобы поскорее добраться до дома, где их ждут чай, уют и любовь. Но не всех ждут. Виктор сидел у входа в полуразрушенную подстанцию «Скорой помощи», прислонившись к холодной стене. Его куртка, когда-то тёмно-синяя, давно выцвела и превратилась в лохмотья. Он не просил милостыню — просто сидел, глядя в никуда...