ЗАГАДОЧНАЯ ЛЕДИ

Ключ поворачивался в замке туго — то ли от сырости, то ли просто отвык за эти две недели. Антон толкнул дверь плечом, чемодан на колесиках застрял на пороге. Половина девятого вечера, в подъезде пахло чьим-то ужином и хлоркой. Он скинул ботинки, не развязывая, прислушался. Из глубины квартиры доносилась музыка — негромкая, какая-то джазовая. Странно. Оксана обычно слушала попсу или вообще тишину любила. — Ксюш, я дома! — крикнул он, стягивая куртку. Тишина. Музыка играла, а ответа не было. Антон прошел в коридор, бросил куртку на вешалку...

Эта среда началась как обычно — с трех пропущенных от Тамары Львовны. Я смотрела на экран телефона и понимала: что-то случилось. Моя свекровь никогда не звонила просто так, особенно в десять утра. Обычно она дожидалась вечера, когда Артем возвращался домой, и тогда уже начинала свои расспросы через него. Четвертый звонок я все-таки приняла. — Наташа? — голос звучал слишком сладко, прямо медом растекался. — Доченька, ты дома? Доченька. Господи, только не это. За восемь лет брака она называла меня так только когда что-то замышляла...

Уведомление пришло в семь утра — то самое, которое обычно радует: «Операция по карте на сумму...» Только сумма была не маленькая. Сто тридцать семь тысяч рублей. Все, что лежало на счете после зарплаты. Я смотрела на экран телефона, и первая мысль была совсем не о деньгах. «Взломали», — подумала я, лихорадочно пролистывая банковское приложение. Нет, не взломали. Снятие наличными. В отделении на Красноармейской. В шесть сорок пять утра. Кто вообще снимает деньги в такую рань? Сердце колотилось где-то в горле, а пальцы сами набирали номер банка...

Ключ повернулся в замке ровно в семь тридцать. Как всегда. Я даже не подняла головы от телефона — знала, что сейчас хлопнет дверь, потом шорох куртки на вешалке, потом шаги на кухню. Только вот шаги почему-то задержались в коридоре, и я услышала, как Антон тихо выдохнул. Так выдыхают, когда хотят что-то сказать, но не знают как. — Что случилось? — спросила я, откладывая телефон. Он вошел на кухню, стянул шарф. Щеки красные от мороза, глаза бегают. — Ничего. Всё нормально. Вот именно так и начинаются проблемы — с этого дурацкого "всё нормально"...

Ключ провернулся в замке так легко, будто дверь сама ждала его возвращения. Дмитрий шагнул в прихожую, сбросил с плеча тяжелую спортивную сумку — после тренажерного зала всегда хотелось только одного: душ и диван. «Меня ничто не держит вне дома!» — пробормотал он, стягивая куртку. И замер. В углу, возле полки для обуви, стояли чужие ботинки. Мужские. Черные, дорогие, со следами недавнего дождя. Дмитрий смотрел на них секунд десять, может, пятнадцать — время вдруг стало вязким, тягучим, как мёд. Сердце билось размеренно, почти спокойно, но в голове пронеслась единственная мысль: «Вот оно»...

Конверт лежал на столе уже третий час. Белый, невзрачный, с логотипом лаборатории в углу — казалось бы, обычная бумага. А Денис всё ходил вокруг, как зверь в клетке, подходил, отходил, наливал себе воду из кувшина и не пил. За окном моросил октябрьский дождь, по стёклам ползли капли, сливались в дорожки, и весь мир казался размытым, нечётким — будто его срисовали дрожащей рукой. Вскрыл конверт резко, одним движением. Пальцы не дрожали — странно, он думал, что будут. Развернул листок. Пробежал глазами по строчкам...

Красная помада легла на губы ровно, без единой погрешности. Я смотрела на свое отражение в зеркале прихожей и думала о том, как странно устроена жизнь – иногда самые важные решения созревают не в муках и слезах, а в абсолютной, почти пугающей ясности. Ключ повернулся в замке. Дмитрий вошел, и по тому, как он стряхивал дождевые капли с плаща, я поняла – он ничего не подозревает. — Ну что, встретил кого-то лучше? — усмехнулась я, глядя мужу в глаза, и он даже не догадывался, что сегодня именно я скажу последнее слово...

Чёрт бы тебя побрал, Антон. Вот так и хочется сказать — прямо в лицо, чтобы ты увидел, как это всё во мне кипит. Три часа ночи. Я сижу на кухне в нашей квартире на Тверской, смотрю на дверь и слушаю, как твой ключ скребётся в замке. Медленно, неуверенно — будто ты забыл, где живёшь. А может, правда забыл? Может, там, куда ты исчезаешь по ночам, у тебя уже другая жизнь, другая кухня, где кто-то тоже ждёт? Дверь открылась. Ты вошёл — помятый, пахнущий чужими духами и ложью. Да-да, именно так пахнет ложь — приторно-сладко, с нотками страха...

Я стояла в собственной спальне, прислонившись плечом к стене, и слушала, как рушится моя жизнь. Голос свекрови – тот самый, медовый, которым она всегда со мной разговаривала – сейчас звучал совсем иначе. Жёстко. Деловито. — Сынок, пора разводиться – с квартирой ещё разберёмся. Вот так. Без предисловий, без сантиментов. Будто речь шла о продаже старого холодильника, а не о том, что я восемь лет считала своей семьей. Дмитрий что-то пробурчал в ответ – не разобрала. Стены в этой панельной высотке были картонные, но именно в этот момент его слова превратились в невнятное бормотание...

— Прекрати названивать, дура! Я же сказал — у меня теперь другая жизнь! Телефон выскользнул из пальцев и глухо шлепнулся на диван. Слово «дура» эхом отдавалось в голове, разрастаясь, заполняя собой всё пространство однушки на Варшавском шоссе. Та самая однушка, которую они вместе выбирали пять лет назад, спорили из-за района, радовались высоким потолкам. Антонина стояла посреди комнаты в старом халате — сером, с пятном от кофе на рукаве, которое так и не отстиралось. Сорок восемь лет, из которых девятнадцать она была замужем за Олегом...

Первое, что я сделала в то утро — выключила звук на телефоне. Потом достала из шкафа старый чемодан, тот самый, с которым когда-то приехала в эту квартиру. Семнадцать лет назад. Кажется, в прошлой жизни. Максим спал в соседней комнате. Храпел негромко, размеренно — как человек, у которого всё под контролем. Который знает, что завтра будет таким же, как вчера. Что жена приготовит завтрак, погладит рубашку, улыбнётся устало и скажет что-нибудь нейтральное про планы на выходные. Я складывала вещи методично, без спешки...

Когда Лидия Петровна в тот вечер выложила на стол пачку моих писем, я поняла — игра окончена. Не свадебных открыток, не поздравлений. Писем. Тех самых, что я писала Максиму в армию. Она нашла их в его старом рюкзаке на антресолях. — Вот, значит, как, — произнесла она, и голос её прозвучал так торжественно, будто она разоблачила международную афёру. — Писала ему. Охмуряла. Заманивала. Я стояла у холодильника с пакетом молока в руках и смотрела на эти конверты — исписанные моим школьным почерком, с наклейками и рисунками на полях...