Бергельсон пишет

Довольно часто мне кажется, что жизнь – лучший режиссер и сценарист. Этакий универсальный солдат: сам придумает, сам предложит, сам воплотит. И любое художественное допущение скорее губительно, чем полезно. Пока не решила, радоваться этому или огорчаться – раз Творец один, достойно ли состязаться с ним в величии? Впрочем, ему тоже нужен рупор. Другое наблюдение – наиболее странные истории происходят с нами в самых неловких ситуациях. Я рискну генерализировать и скажу, что преимущественно то самое неловкое – это любовь и всякое ее напоминающее...

В девяностые люди делали много странного: вкладывались в сомнительные проекты, сооружали на голове унисекс прически, напоминающие дирижабли, и собирали на черный день самые необычные вещи – от хлопковых трусов на резинке до мешков с продовольствием. Как бы нам не хотелось смеяться над последним, сейчас уже это вряд ли получится сделать со всей искренностью и беззаботностью. Однако некоторые предметы такого вынужденного, но страстного коллекционирования и теперь могут казаться абсурдом. А абсурд подчас находит самые неожиданные ходы для того, чтобы очень надолго оставаться в сердце и памяти...

Год назад мне повезло влюбиться. Это произошло в то время, когда мне казалось, что чувствовать что-то подобное не то чтобы невозможно, но как-то негоже. Позади, но не слишком далеко осталось полгода головокружительного романа, от которого подташнивало еще пару месяцев, и ни о каком новом возлюбленном думать не хотелось и не моглось. Но жизнь оказалась мудрее и дальновиднее. Первая встреча с ним не была случайной: ее запланировал за два месяца до мой в тот момент еще действующий головокружительный суженый...

И вовсе даже не в церковном, да и девочка там была не одна. Но действительно пела. И не уверена, что в ее жизни когда-нибудь были события более значимые. Это началось более десяти лет назад. Мир предлагал юной девочке огромные возможности, своеобразным пропускным билетом в который было участие в школьном хоре. Мое внедрение в коллектив произошло безболезненно настолько, что я его даже не помню. Но люди с куда более развитой памятью неоднократно напоминали о том, кто именно взял надо мной шефство в альтовой партии...

Эйфория, постепенно сменявшаяся апатией, вспыхнула с новой силой через два дня. Робкое «Привет», большие карие глаза и абсолютно очаровательная улыбка – так могли начинаться только романы, имеющие невероятно счастливую будущность. «Ты выглядишь, как куколка». «Знаешь эту песню? Lovesong, Adele. Она напоминает мне тебя». «Я смотрел на тебя последние месяцы, ты очень красивая». Эти и другие способы очаровать молодую девушку были очень примитивными, но невероятно действенными. Полные обожания взгляды и боязнь прикоснуться рукой – не иначе, я была для него той единственной...

Впервые я влюбилась в пятом классе – новенький был до крайности симпатичным, а я столь же уверена в себе, поэтому мне было очевидно, что выбрать другую даму сердца он никак не мог. К сожалению, сам новенький об этой безальтернативности не знал и совершенно не обращал на меня внимания. Помню, как в шестом классе я на его глазах разорвала все подаренные «валентинки», в том числе и свою – дальновидность никогда не была моей сильной стороной, – а в десятом делала ему домашку по истории. Впрочем, это уже было из чистого альтруизма...

Слово автора: Можно притворяться сколько угодно, но абсолютно все литературные сочинения – это послания. Послания себе в прошлом или будущем, своим близким, грядущим поколениям или закостенелым современникам – людям, которые важны. И если некоторые смыслы остаются непрочитанными или непонятыми, то это только потому, что не каждый из читателей будет адресатом этого послания. Это рассказ для всех. А послание для одного. «Жизнь очень интересно шутит. Только никто не понимает ее чувство юмора»....

Замечено, что фраза моя бывшая подруга обладает куда большей сожалеющей, ненавидящей или оскорбительной коннотацией, чем мой бывший парень. Наверно, это потому, что с друзьями мы обычно не расстаемся в агонии от закончившихся отношений, обвиняя друг друга в бесцельно прожитых годах, потраченном времени и раскрывшейся лжи. Я все же не уверена, что такие предсмертные муки были свойственны моим любовным отношениям, а вот дружеским – сполна. Я довольно рано научилась читать: в пять лет, по гордым рассказам мамы, я собирала вокруг себя kindergarten mates и занимала их увлекательными книжками...

Иногда мне кажется, что психотерапия должна быть включена в ОМС и требоваться, как флюорограмма, каждые полгода с пятнадцатилетнего возраста. Во всяком случае, я бы очень хотела, чтобы молодая женщина в белом халате, слушая через фонендоскоп мой затянувшийся бронхит, говорила что-то вроде: «У тебя хрипы с правой стороны и жгучее желание снова встречаться с бывшим – с левой». Когда мне исполнилось 16, наш класс собирался ехать в Лондон. Сорвавшаяся в итоге поездка, тем не менее, принесла свои плоды:...

В детско-подростковой влюбленности всегда есть особый трепет. Даже если она безответная, трогательная в своей откровенности и обнадеживающе простая. Ее при всем желании, конечно, довольно сложно наделить замыленным определением «чистая» – там и манипуляций достаточно, и соблюдения личных границ маловато, а последовательность в действиях скорее враг, чем благо. Но все эти нюансы становятся известны только после годовой психотерапии или при должном умении самостоятельно анализировать свои поступки, что точно не доступно в 14 лет...

Не так давно моя подруга сказала: «Love is not all you need». Ее манифест дружбе напомнил мне, что персонажи моих рассказов – не только люди из прошлого, но и героини из настоящего: родные, разные, вдохновляющие. Например, первая – длинноволосая, зеленоглазая и улыбчивая. Помню свое первое впечатление: буквально в первые университетские дни я увидела странную девчонку с высоким конским хвостом и, определенно, большой любовью к морскому отдыху. Годы спустя ее страсть к загару и мой зашкаливающий страх...

Ты держишь в руках книгу. От ее переплета замирает сердце – знаешь, такой полумягкий плотный картон, который облюбовали европейские издатели и никак не облюбуют наши. Книга упитанная, но небольшая: ее и в сумку положить, и в метро почитать, и коллегам показать – всё не стыдно. Бумага не серая, пахнущая нафталином, советскими газетами и скромным бюджетом на тираж, а пухлая книжная – белая, упругая, почти пружинящая под пальцами. Когда первый раз листаешь страницы, на подушечках остается едва заметный...