Великие стихи

О, зыбкая пора безгрозовая... Межи сезонов словно сметены — в предзимье их топтали кабаны и размывала влага дождевая. Земля робка; лишь суслик, прозревая, на миг встает из травяной волны — как чуткий перископ из глубины; улитка спит еще — полуживая. И только можжевельника кусты — как дети в материнские колени — вцепляются в песчаные пласты, как будто возглашая. Оно спешит все больше, нет сомненья; ускорилась ли жизнь — не разберу: с тех пор как мать не будит поутру, я мчусь, не замечая ускоренья...

Когда над Оруне спускается ночь и снизу, со стороны Сантандрии. начинает дуть ледяной ветер и кажется, что он взбирается все выше и выше по горе, сложно кто-то бежит вверх по склону с охапкой колючих сосновых игл, а лужи на мостовой, освещенные тусклым желтоватым мерцанием редких фонарей, покрываются тонкой корочкой хрустящего под ногою льда и встречные прохожие приглашают зайти что-нибудь выпить, очень приятно укрыться от холода в баре. Не садясь, беседуешь у стойки, дожидаясь, пока тебе нальют...

В темном переулке, где я и мой приятель нуорец, на машине которого я поеду в Нуоро, долго прощаемся — и никак не можем расстаться — с нашими друзьями, тишину вокруг вдруг разрывают один за другим несколько выстрелов. Новая стычка, опять убитые? Темноту прорезают осветительные ракеты, которые зажигаются в небе, словно кого-то ища в ночных полях. Вновь гремят выстрелы, взлетают ракеты — это война в стране, в сущности, колониальной, где введено осадное положение, день и ночь идут повальные обыски и облавы...

В комнате воцаряется тягостная тишина. Это известие звучит здесь не как обычное сообщение газетной хроники: оно кажется зовом или предостережением витающей вокруг судьбы, какого-то другого мира, который живет своей мрачной жизнью. Мы встаем и отправляемся вверх по улице селения на оплакивание покойника. Я вновь иду по улочкам Оргозоло со своими друзьями — нуорцем, студентом, ремесленником и пастухом,— провожающими меня к дому разбившегося каменщика. Свернув с главной улицы — дороги, ведущей в Мамойяду,—...

До чего же многообразна окружающая действительность, как во всем, в том числе и в каждом из нас, уживаются разные, такие давние эпохи! И чем ярче личность, чем полнокровнее, чем сложнее, тем явственнее в ней ощущается это одновременное присутствие отложившихся, подобно геологическим слоям, различных уровней и условий человеческого существования, эта непрерывность, бесконечность истории и предыстории: когда элементы далекого прошлого не подавлены, не запрятаны полностью в глубины подсознательного,...

Проданный, иссеченный бичами, забитый в колодки, линчеванный на площадях, ограбленный подчистую, втоптанный в пыль, попираемый всеми, всегда. Обязанный повиноваться богу и людям. Забывший себя, потерявший землю отцов, утративший суть бытия. Превращенный в тряпку, оплеванный тысячекратно. Лицо — мишень для насмешек. Дряхлый, давно онемевший, живущий вне времени, вне пространства. На теле — набедренный старый лоскут. Но душа спрятана глубоко. Мимо ушей пропусти добропорядочный шепот: —...

Я любил сидеть на скамейке в Кинашиши по вечерам, часов в шесть, когда еще всюду жара. Не шевелиться, смотреть... И надеяться: кто-нибудь подойдет, на скамью присядет, побудет рядом со мной... Не шевелиться, смотреть на коричнево-черные лица людей, идущих мимо меня, медленно, в гору по мостовой, говоря на родном языке, на кимбунду. Смотреть на усталых рабов, живущих в рабской стране, на тех, что идут искать любовь, удачу, забвенье в стаканах дешевого пойла. Но в пьяной пыли, по другую сторону смысла они никогда не найдут ни веселья, ни гнева, ни отвращенья к цепям...

Как ласточка плавно на крыльях несет весть о весне в тот час, когда стужа землю держит, не отпуская, так и письмо мое это из горящего Фыок-лонга, из пламени боя радость несет родимому краю, О дни, когда мы готовились, тайну свою храня, по зернышку рис собирали и отсылали в тыл. И каждый куль соли женские спины гнул, и каждый снаряд тяжелый на женские плечи давил. О Ба-ра! Наши товарищи здесь томились в тюрьме и гибли, и без надгробий нынче могилы их. Сто лет здесь свирепо свистели бичи палачей-господ...

С той поры, как нас согнали в «стратегический поселок», где не видно за оградой ни рассветов, ни ночей, где забытые початки вянут в поле невеселом. я в разлуке вспоминаю О-рич О-ри — наш ручей. Шли они, неумолимо нанося врагу удары, вышки, стены и заборы разрушая все дотла. О ручей, любимый с детства, друг мой преданный и старый, наконец я вновь с тобою, я опять к тебе пришла. По траве испепеленной, по земле родного края я пришла на этот берег, словно к собственной судьбе. Снова слышу, как шумишь ты, камешки перебирая, снова вижу я, как горы отражаются в тебе...

Я шел сквозь дождь и мрак, в ряду товарищей своих. Над гладью рисовых полей всю ночь клубился вихрь. За горизонтом спорил гром с зарницей молодой. Мы молча шли, мы молча шли меж небом и водой. Мы все мечтали о тепле, о треске камелька. А дождь все льет, а дождь все льет, нигде ни огонька. Вдруг я услышал впереди какой-то легкий шаг. Притих на время плеск воды и расступился мрак. Во тьме мы встретили друзей, их смех и голоса, и мимо девушка прошла, как света полоса. Я слышал только голос...