Неугомонный писатель

Казалось, что Патриция-Сольвейг не столько растерянна, погружена в раздумье, сколько исчерпана усталостью, душевной и физической, а ее глаза смотрели на меня как на единственный огонек во вселенском мраке, который вот-вот погаснет, и тогда воцарится кромешная тьма. — Вот видите, что это за РАВНОДЕНСТВИЕ. — Равноденствие невеселое. И все-таки это еще не вся история. — Разумеется, не вся. Это лишь ее начало. — А продолжение? — Конец вряд ли будет счастливым. — Вы говорите так, словно вам не очень-то...

Я понял, что Патриция-Сольвейг боится остаться дома одна. Когда на круглом столике появилось все требуемое и кое-что еще, девушка, бросив мне красноречивый взгляд, ушла. Патриция-Сольвейг сказала: — Модеста чрезвычайно уважает вас и ваши сочинения. — Вашего имени я не угадал, зато не ошибся в дочкином, хоть она и молода. Думаю, что это хороший знак. — Из-за вас она готова любого вызвать на дуэль. — И мне она нравится, — скромная, умница и, главное, не кривляка. — Хватит. Матери тоже не защищены от ревности...

Дверь открыла та же самая золотоволосая, и я впервые заметил на ее груди золотой крестик. Растерялся и вместо приветствия спросил прямо: — Не помешаю? — Она лежит, но все равно заходите. — А Джюгас? — На страже. — И мне... ни-че-го?.. — Он знаток души человека. — А у меня душа навсегда лохматая. — Вы, кажется, всегда склонны недооценивать себя. — Нет, я только теряюсь, когда люди хорошо ко мне относятся. Особенно женщины. — Ну, заходите же, заходите. И действительно, она лежала в постели, обмотав...

У ресторана «Дайнава» меня остановил как следует поднабравшийся приятель-поэт, с которым когда-то в университете мы мечтали повести все человечество в обетованную страну красоты, добра и правды. На свою беду я прямо на него напоролся. Он отнял от губ гармонику, которую я ему когда-то по своей близорукости презентовал и с которой он никогда не расставался, и манерно, почти издевательски взревел: — Чё стоишь, качаясь, тонкая рябина?!.. — Разве по моей физиономии что-нибудь видно? — оправившись от неожиданности, я героически попытался попасть ему в тон...

Сольвейг-Патриция начала тихо, как-то нервно или даже злобно смеяться, и ее прекрасное лицо, совсем еще молодое, вдруг на много лет постарело. Она поймала мой взгляд, перестала смеяться, и ее глаза красноречиво сузились, словно ей на ум пришла трудная, пагубная мысль или представилась соблазнительная, но опасная картина. — Погладьте мою щеку, — ни с того ни с сего попросила она тихо и совсем серьезно. Я неуклюже заерзал. — Господи, какой вы еще... плотский! — воскликнула она почти с ненавистью и энергично встала...

Когда в соседней двери неожиданно появилась эта красивая девушка в полосатой блузке, я вспомнил, что не кто другой, а именно Джюгас испытывал судьбу на оживленной, полной опасностей и случайностей улице. И сказал: — Если не ошибаюсь, это ваш пес сидел посреди улицы, наплевав на всякую осторожность и мещанский покой. — Да, он склонен к фатализму, — согласилась девушка. — Если бы я не заметила его, не знаю, сидел ли бы он здесь теперь. — У него иногда отказывают центры равновесия, — сказала Сольвейг-Патриция...

Я уселся рядом с ней и сквозь незримое облачко совершенно неизвестных мне духов уставился перед собой — и впрямь впечатляющая эволюция: фотографии колыбели, длинного белого моста, на котором стоит одинокая черная дама, прикрыв белое лицо вуалью. — Значит, и на мост вздохов за вами следует фотограф? — Ее мне прислал какой-то незнакомый гражданин, назвавшийся «Двуногим, небезразличным к красоте». Я взял фотографию и долго разглядывал. Белое лицо, усыпанное маленькими черными точечками, как свежий творожный сыр тмином, просто лезло в душу...

Этот поезд, кажется «Литва», уехал, и над перроном еще какое-то время порхали руки, шапки, платки... У нас под ногами просвистел последний вагон, а люди стали расходиться. И я снова увидел то окно, из которого когда-то выпорхнул белый голубь и сбросил с моей головы синюю шляпу. Я тогда едва успел вскочить в отходящий поезд и, счастливый, глядел, как ее нахлобучил на голову босоногий цыганенок, перед этим показав мне маленький черный кукиш. — Мимо, мимо... И все мимо меня. Я снова почувствовал руку на плече и спросил: — Почему мимо вас? Под вами...

Неизвестно, почему именно сейчас, направляясь к железнодорожному вокзалу и решая в уме древнюю, как мир, загадку: может ли быть человек счастливым, когда вокруг столько несчастных, — я вдруг вспомнил о ней. Она ехала тогда в длинном вагоне дизельного поезда в окружении подруг, скорей всего студенток, которые громко обсуждали какой-то маскарад, и совсем не вмешивалась в разговор, словно ничто из того, что говорят и еще скажут люди, ее не касалось. В мыслях я назвал ее Сольвейг. Между прочим, я умею отгадывать имена женщин, особенно пожилых...

На крепкой шее покачнулась маленькая, уже поседевшая на висках голова, водитель почти неуловимым движением переключил коробку передач. Понемногу стрелка спидометра упала до шестидесяти. — Ладно. — ...а человек... — не кончила Сабина. — Что человек? — Само собой понятно... — Ага. О чем теперь думаете? — Любопытно? — кокетливо улыбнулась Сабина. — Извините, я не... Водитель стиснул скользкую баранку руля, на его скулах заходили желваки. Долго глядел перед собой. В потоке света снежинки теперь просто бурлили и, казалось, играли в пятнашки...

Стрелка спидометра теперь дрожала около ста, то проскакивая трехзначную цифру, то снова неохотно, подрагивая, возвращалась. Сухощавое лицо стало еще темнее и непроницаемее. Найнис даже засомневался, тот ли это человек, который час назад робко вывез их из освещенного города. «Ей-богу, он точно что-то затеял, — не спуская глаз с подрагивающей стрелки спидометра, все больше тревожился Юргис. — Надо ему сказать что-то, и тотчас же, немедля». — А елка-то зачем? — прервала молчание Сабина. — Хм. Надо...

Вернулся Бенедиктас спустя добрых полчаса, поднялся в кабину и положил перед собой жестяной цветок лилии с длинными, как усы огромного жука, тычинками. — Что это за цветок? — не вытерпела женщина. — Заблудший, — ответил водитель и включил сцепление. Пассажиры молча переглянулись. Найнис как бы сказал взглядом: «А что я говорил?» Мотор послушно зарычал. И впрямь, о чем он думает? И она — о чем? Молодая женщина прикидывала, откуда он принес этот цветок лилии, для чего он ему, и еще она думала, что не стоит ей перед этим мужчиной, перед ними обоими скалить зубы, строить глазки и ломаться...