Творец книг

Но вместе с тем я ощущал себя почти легковесом, когда мимо галунного швейцара с лицом номенклатурного работника среднего ранга входил под своды гостиницы «Россия», гудевшей нерусской речью от прохладных полов мраморной крошки до верхнего бара, туго набитого импортными склянками. Моложавая барменша в седом парике улыбнулась мне милостиво: - С приездом! Вам?.. - Что угодно, но тройную порцию льда! Не скупитесь для северян... - Для наших друзей мы ничего не жалеем! Стакан быстро запотевал, но опростал я его еще быстрее...

- Верь, верь, Лэвыту! Гыч-гыч, правда то! — Старые псовки трясут головами, не отпускают мамушку, туже стягивают ременное путо на ее заголившихся ногах. Страх плещется в молодых глазах, пресекается горестный крик — тянется шаман к девчонке-двойняшке, чтоб не дать подняться ее ресницам вполщеки. - Гей, Лэвыт! Погоди! Мой смех как зов быка, когда тот трубит в брачные уши важенок. Запрокинув лицо, глядит на меня мать, и в ее глазах тает страх, проходит, как проходят река ото льда. - А и Куйкынняковы дети не померли голодом-та,— говорю я, тойон Кичгилхот...

Лоснится кососкулое лицо, темны от рожденья немытые руки, но глаза за припухшими веками — острей обсидианового клинка, блестче оледенелой вершины Панчайян, издалека видной над низкой — тундрой. Безглазая маска шамана, без всегдашних колтушки и бубна порожние руки, но не праздны, и мамушке не отвести их истошными воплями, — Гей, Лэвыт! Зову я, тойон. — Погоди. В тиши вызванивает к теплу, высоко-высоко переливается жаворонок. Запаленно дышит молодая мать, стараясь выпростать ноги из ременной петли, затянутой повитухами, и прячет лицо, по-птичьи завертывая голову под сломленное крыло руки...

— Ну, Лёху хлебом не корми, дай только что-нибудь ни на что не похожее, непонятное. Аномальное, в общем! - Ненормальное? — уточнила Мария Кичгилхот. - Ну вот! Ну зачем же так грубо!—нарочито пожурил ее Андрей Гилёв, косясь на меня. — Просто он хорошо сохранился, наш - Лог! Это — детскость, ребячество...— И вздохнул с напускной серьезностью, деланно сокрушаясь: — Зачем, не пойму, ты на все напускаешь таинственность?.. - Но ах, как подхватила нас, как пошла, понеслась машина, едва я забрался в кабину!...

- Каменный век! —сказал Андрей Гилёв. — Такую заваль просто стыдно держать. Я тебя понимаю. - Ой ли? — отозвался я. А пленка млела: «Мне б забыть, не вспоминать этот день, этот час, мне бы бояться никогда не встречать милых глаз, но опять весенний ве...» Я нажал «стоп». Зачем? — Мария Кичгилхот стояла среди комнаты, прогнувшись назад. Рука незримого партнера поддерживала ее за талию. — Зачем, Лог? Пусть бы пела! - Кошмар! — Андрей Гилёв засмеялся, любуясь женой.— Бред какой-то! - Пленка тебе не поверит, — сказал я...

Как и обычно, в пургу сильно потеплело, большой нагон воды с океана поднял по бухте и без того рыхлый лед, сделал опасным путь, а поиски лыжников, под командой Андрея Гилёва снова и снова прочесывавших окрестности, ничего не давали. Среди тех, кого к исходу вторых поисковых суток тревога свела в прокуренной диспетчерской, были Андрей Гилёв, следователь Бажанов, секретарь райкома Захарова да знатоки тундры — отец Марии, Кецай Кичгилхот и друг моего покойного отца, одноглазый Лаврентия. Меня не было...

Вот росомахи и стали пошаливать, очищали юколышки, но, чтоб матерые волки показывались средь бела дня, такого никто не слыхал. А он — вон он, метрах в двадцати от меня! Седой лобан стоял, уронив полено между гачами, и смотрел глаза в глаза, невозмутимо, отчужденно и так спокойно, словно стоял по ту сторону озера или по ту сторону Земли, и не карабин был у меня за спиной, а мало ли что — прут удилища, скажем. Тяжелые передние лапы утопали во мхах, грудь с ошейком была широка, а когда отвернулся...

Природа зазря или тщеславия ради шутих не пускает, ее явленья не праздничный фейерверк, но не только сполохи рабочих плавок, отливок, поковок, а и сигнальные ракеты, запущенные для людей. Однако множество житейских помех не дают людям понять большинства этих сигналов. Мудрено при жизни, пылко любя нескольких близких да пядь земли. Признать свое чувство несовершенным, слабым отблеском дальнего света. Ч тобы любить многих людей, всех, сколько их ни на есть, любить человека, нужно улететь в иные, нелюдские миры или стать иным, мертвым...

Она совершенна, Мария Кичгилхот, в своем доязыческом, доисторическом слиянии с жизнью природы, как с жизнью могучего, мудрого зверя; ни естественные науки, ни техника не лишили ее ключа от двери к глубинам одухотворенной жизни естества; стихийным силам она дает охватить себя целиком, до сокровенных глубин души, не снизойдя до сомнения в своем желании — каждом, любом, — и вот идет любить меня, легко переступив то, чего мне, свободному и от суеверий и от ханжества, переступить не дано. Вечность я...

- Ты с кем? С кем разговаривал? — В его волосы пурга натолкала снега, сбила их колтуном. — С кем ты тут? Я молча опустил стакан с выпивкой, не пригубив. - Ты с кем-то только что говорил! — Он сверлил меня неверящим взглядом. — Я своими ушами слыхал! Метнулся по комнатам, кухне пустующего после смерти родителей дома. - Где она?! Ты с ней разговаривал! — Он не смотрел на меня. — Я сам слыхал, своими ушами! Ты только что разговаривал с ней! - А ясней? - С Марией! Да-да, она — сразу за тобой! Куда ты ее девал?! ...

Царские почести были уготованы мне, но я не ведал о них и не о них радел. Кого-то грудью, кого-то плечом, поднял за бока, оторвал парней от жужжалки, хвать палку и потянул, протянул про себя: Даш-ш-шааа... Да-ш-ша... Да-шша... Маш-ша... Ма-ррий-я... Маррий-йя! На этом потяге и обозначился ритм, укрепился. Ожил лахтачий лыль, начал противиться, зверем морским— скользким и гибким — сжимался с резвою силой, едва отпускал я руки, и звуки, звуки поющего дерева, вертящегося пропеллера, ширились, все...

Захороводило, закружило гостей и хозяев. Запрокинул лицо Кецай Кичгилхот — знатный оленевод, знатный бубнист, взмок в застегнутой наглухо сорочке, пот копился под оправой круглых очков, стекал по высоким скулам. Жарко! То ли на всю грудь не хватало воздуху в переполненном доме, то ли дыханья недоставало поспеть за частыми ритмами Кецая. Из водоворота-кружила вынырнул на миг Андрей Гилёв: - С праздником вас, рыбаки и оленеводы! И канул в ответном клике, во всплеске расшитых кухлянок, изукрашенных торбасов...