Violetera

Ночь рваная, юродивая. Такая ночь - приглашение в прорубь, в черную, густую воду: переплеснуло стылое серебро - и все. В домах горят редкие окна, ветер загоняет в самые дальние закоулки дворов пустоту и отчаянье. Она бродит уже два часа, прислушиваясь к скрипу снега. Дорога идет под гору - к реке, у реки - монастырь. В соборе служба, она заходит в золотистый церковный сумрак. Пытается разобрать слова в серебряном кружеве пения. Прислушивается, но ничего не понимает. Снова выходит в студеную ночь...

Перед самой войной она окончила мединститут. Там же встретила молодого, но подающего большие научные надежды хирурга. Брак был счастливым - молодость, одна профессия на двоих, мечты взахлеб, еще не покоренные вершины. Будущее - огромное и необозримое, залитое солнцем до самого горизонта. Родилась дочь, у мужа - скоро защита. И вдруг - война. Его, молодого хирурга, призывают на фронт. Он оперирует в госпитале на передовой, она просится к нему, разделяет все трудности ночных операций, страшных звуков войны, запахов боли и смерти...

Острота зрения новорожденного крайне низка. Центральное зрение появляется у ребенка только к третьему месяцу жизни. В дальнейшем происходит его постепенное совершенствование — от способности обнаруживать предмет до способности его различать и распознавать. Возможность различать простейшие предметы обеспечивается соответствующим уровнем развития зрительной системы, а распознавание сложных образов уже связано с развитием интеллекта. То есть, чтобы различать, анализировать сложность мира нужен интеллект...

Мне отвратительна возведенная нынче в культ «философия» потребительской созерцательности – «популярный дзен» и прочее позитивное мышление. Ложная мудрость, которая с умильной улыбкой садовыми ножницами постригает крылья человеческой души. Ведь бескрылую душу легко заманить в силки. А там - хватай ее и делай, что хочешь. «Просто не обращай на это внимание, тебя это не касается», - эти слова «разбавленный настой смерти», инъекция равнодушия, гемютненькой мещанской покорности и апатии, которая продается в упаковке «самодостаточности» и «независимости»...

Вчера, перебирая пуговицы, споро отсортировывая их - в туманные пятнышки, в белесые крапинки, в горизонтальную расплывчатую полоску - замысловатую, неповторимую роговую гризайль, вспомнила... В пахнущем темперой расписной коробке у бабушки хранились пуговицы. Как правило, все - сироты, почти никогда не парные, непонятно, откуда ведущие свой род. Я любила их перебирать и рассматривать: некоторые были прекрасными произведениями пуговичного искусства. Одна - крупная перламутровая, колко обрамленная белыми крохотными бисеринами, всегда холодная на ощупь...

"Ну, что ж.. Даже хорошенькая", - подумала она. Как говорила мать, у нас у всех идеальная форма черепа". Настя бы предпочла не знать, какая у нее форма черепа: у нее были густые темно-русые волосы, вспененные, жесткие локоны. Были. Непривычное и глупое слово. Настя смотрела на свое отражение в зеркале, пока оно не дрогнуло за влажной пеленой и... не исчезло совсем. Настя заплакала впервые за все эти страшные дни. "Снявши голову, по волосам не плачут", - часто произносила бабушка свою идиотскую присказку. Плачут. Теперь Настя знала точно. Она не плакала, когда повторная биопсия все подтвердила...

Когда я была на первом курсе, у нас был преподаватель, Андрей Игоревич. Этот Андрей Игоревич только недавно закончил аспирантуру, был важен, бородат и несколько манерен. Как-то между делом, на лекциях, Андрей Игоревич рассказал, что его родители – преподаватели МГУ и происходит он из семьи старинных московских интеллигентов. Тех самых, из колумбария на Донском. Выражение лица у А.И. было чванное и рассказывал свой предмет он размеренно и умнО. На его лекциях хорошо спалось. Надо сказать, что...

Ее звали Катя, в нашей группе, в художественной школе, она, двенадцатилетняя, была по-взрослому нервной и самой одаренной, страстной к творчеству до исступления. Это чудачество возносило ее над прилежными или обычными учениками в какие-то малопосещаемые земными душами выси, манящие томительные. Катя происходила из творческой семьи, ее дед был весьма именитый художник, мама – преподаватель рисования. Была в ней, какая-то задумчивость и отчужденная нервность, делающая затруднительной дружбу с ней...

Был у меня приятель детства – сын маминой одноклассницы. Ну, не приятель, просто знакомый мальчик. Мальчика звали Арсений, мама, тетя Галя, называла его – Арсюша. Мы, дети, - Арсюша-Хрюша. Мальчик был толстый, белый, весь какой-то большой и неуклюжий. Арсюша был вундеркинд. - Арсюшенька уже учит английский, Арсюшенька пишет стихи, Арсюшенька, не ходи по лужам, Асрюшенька, не играй с этими девочками. Арсюша-Хрюша прилежно ходил в музыкальную школу, обходя весенние лужи, по которым мы, уличные веселые дети, пускали кораблики красными руками. Рядом с 13-летним Арсюшей семенила аккуратная сухонькая старушка, его бабушка...

Была у моей прабабушки младшая сестра, Шура. Девушка эмансипированная в стиле 20-х, веселая и задорная. Работала она в костюмерном цехе русского театра, поэтому была всегда нарядная и модная, хотя и менее красивая чем старшие сестры, но в целом - эффектная и волнующая. Интересовали Шуру танцы, веселье, вольная и бурная, взахлеб, молодая жизнь, подруги, шум, поклонники. Насмотревшись на незадавшуюся мужнюю жизнь старших сестер, Шура точно решила, что замуж она никогда не пойдёт. В Шуру был мучительно и горько влюблен Лёня, парень высокий, широкоплечий, видный, но весь застенчивый, молчаливый. Он...

Сегодня у меня горе. И ничто не радует: у меня самое настоящее горе: меня не будут принимать в пионеры. Самое печальное, что я уже купила галстук и объявила об этом дома. Мне непоправимо грустно, и меня не радует ни снег, ни лай собак за окном, ни уютное гудение огня в печке. Галстук упруго-красный, шелестящий, я его погладила, и он пахнет утюгом, и чуть лежалой тканью. И вот – все пропало. - Тебе гладить парадную форму? – Спрашивает тетя. Я молчу. - Гладить или нет? – Настаивает, угрожающе. - Я отказалась, я не буду вступать в пионеры. - Что?! – Тетя чуть младше меня, теперешней. – Как ты могла отказаться от вступления в пионеры...

Куклы хранились в обувной коробке, под навесом крыльца. В дом их не пускала моя помешанная на порядке тетя. В нашем тихом дворе коробка была в безопасности. Однако однажды куклы пропали. Конечно, я была огорчена. Всегда огорчаешься, даже если что-то теряешь, даже что-то не очень нужное. Есть даже такой психологических эффект, когда радость от приобретения чего-либо ощущается всегда глуше, чем горечь от его неожиданной утраты. Ну, пропали и пропали, все же подумала я с детской легкомысленностью. Но через некоторое время, зайдя к своей дальней приятельнице, Наташе, я обнаружила своих кукол. Они нарядные и причесанные, в бантах, почти неузнаваемые, были рассажены рядком по спинке дивана...