Записки сельского фельдшера

Случилось это осенью. Дождь моросил уже третий день подряд, дороги размыло так, что даже наша старенькая "скорая" еле ползла по колдобинам. Сижу я в фельдшерском пункте, разбираю карточки, как вдруг дверь открывается. Вошла женщина лет пятидесяти. Одета скромно, но аккуратно. Волосы седые, собранные в пучок. А глаза... Господи, какие глаза! Полные слез и какой-то отчаянной надежды. - Здравствуйте, - говорит тихо. - Вы не подскажете, где тут кладбище? - А кого ищете? - спрашиваю я. В нашем селе все друг друга знают...

В тот октябрьский день, когда первый тонкий ледок схватил лужи на нашей деревенской дороге, он и появился. Сошёл с рейсового автобуса, замер на миг, вдохнул стылый воздух, и в глазах его, выцветших, как старое полотно, мелькнуло что-то такое… будто он вернулся туда, откуда его вырвали с корнем много-много лет назад. И первым делом, едва переступив порог моего медпункта, спросил, и голос его дрогнул, как осенний лист на ветру: - Скажите, а Любовь… Любовь Никитина… она ещё здесь? И тишина повисла такая, что, казалось, само время остановилось в моей маленькой каморке...

Бывают ночи, милые мои, когда сон нейдёт, хоть ты тресни. Лежишь, в потолок глядишь, а в голове мысли всякие роятся, одна другой тяжелее. А у Анны, соседки моей, что через два дома живёт, такие ночи, почитай, каждую весну случались. Как только первые подснежники из-под талого снега проклюнутся, так и начиналось… - Опять Мишенька снился, Семёновна, - шептала она мне, когда заходила в медпункт за сердечными каплями. Глаза у неё в такие дни были как у побитой птицы – тревожные, полные какой-то затаённой, невысказанной муки...

В тот вечер кровь у меня в жилах застыла, когда я её увидела. Снова. Третью ночь подряд, бледная, как лунь, стояла она у старого колодца на краю Игнатова оврага. И не просто стояла, нет. В руках у неё была маленькая, выцветшая тряпичная кукла, и она, эта чудно одетая женщина, что-то тихонько напевала этой кукле, качая её на руках, будто младенца. Жутковато, скажу я вам, до дрожи. Звали её Ольга. Приехали они с мужем, Андреем, и сынишкой, Алёшкой лет пяти, в нашу Зареченку поздней весной. Купили домик на отшибе, что пустовал после смерти бабки Матрёны...

Бывают же судьбы, что как запертый сундук на чердаке – пыльный, невзрачный, а откроешь, и диву даёшься, какие сокровища там схоронены, какие драмы разыгрывались за его замшелыми стенками. Вот и Антонина, Тонька-хромоножка, как её за глаза в деревне звали, ушла от нас этой весной, тихо так, почти буднично, будто и не жила вовсе. А ведь жила, да ещё как! Только жизнь её была тайной за семью печатями, и мало кто догадывался, какой огонь горел в этой суровой, нелюдимой женщине. Помню её с молодости....

Ох, и ночка тогда выдалась, дорогие мои! Луна - ниточкой, а ветер так и рвал душу. Я дежурила, когда в дверь медпункта заколотили так, что сердце в пятки ушло. На пороге - Варька, дочка старого пастуха Егора, вся в слезах, рукой машет в сторону их дома у оврага. - Что стряслось, Варюша?! - я уже натягивала сапоги. - Отец… он не дышит! - выдавила она. Я схватила сумку и бегом. Егор, мужик кряжистый, на здоровье не жаловался. А тут! В избе тускло, лампадка дрожит. Егор на лавке, бледный, как мел. Рядом тётя Маша, жена его, тихая, вечно испуганная, что-то шепчет...

Дом старой Агафьи, что у тёмного ельника, всегда у нас местом нехорошим считался. Лет тридцать, пустовал, с тех самых пор, как Агафью, знахарку нашу местную, нашли бездыханной в её же постели. Окна досками кто-то когда-то заколотил, дверь на проволоку ржавую прикрутил. И вот однажды, когда октябрь уже вовсю сыпал стылым дождём, а ветер по ночам выл в трубах, как голодный волчище, пронёсся по деревне шёпот: - В Агафьином доме кто-то завёлся! Первой это заметила Клавдия, соседка ближайшая. Говорит, дымок из трубы под утро видела, жиденький такой, будто кто сырыми дровами топил...

Есть в жизни такие встречи, после которых долго ещё чувствуешь на душе какой-то неясный отзвук, будто прикоснулся к чужой, очень давней боли. Вот и осенью, когда лес уже пылал золотом и багрянцем, а первые заморозки по утрам серебрили траву, появился в нашей деревне человек. От него веяло такой тихой, но глубокой печалью, что, казалось, сам воздух вокруг становился плотнее. Звали его Николай Петрович. Сошёл он с нашего рейсового автобуса, худой, немного сутулый, в видавшем виды городском пальто, которое уже не грело от промозглого октябрьского ветра...

Ох, и ливень же зарядил тогда, в конце октября! Такой холодный, такой промозглый, будто сама осень решила выплакать все свои печали перед долгой зимней спячкой. Ветер рвал последние листья с берёз, швырял их на размокшую землю, а дождь стучал по крыше моего медпункта так, словно хотел пробиться внутрь. Я как раз перебирала лекарства, когда бросила случайный взгляд в окно, выходящее на околицу. И замерла. У старого, заброшенного колодца, что чернел мрачным пятном на фоне серого неба, стояла тёмная фигура...

Жила у нас на самом краю деревни, у старого, заросшего ивняком пруда, Клавдия Петровна. Старушка тихая, почти нелюдимая. Дом её, хоть и старенький, но всегда был ухожен, занавесочки чистые на окнах, а в палисаднике – цветы до самой поздней осени. Но вот сама Клавдия… редко кто её видел улыбающейся. Всё больше хмурая ходила, ни с кем особо не якшалась, на лавочке с бабами не сидела, в деревенских праздниках участия не принимала. Будто невидимой стеной отгородилась от всего мира. И глаза у неё были…...

У нас в деревне, знаете ли, новости быстро разлетаются, быстрее ветра. А уж если что-то необычное происходит, то разговоров – не переслушать. Вот так и случилось, когда прошлой весной на место нашего старенького почтальона дяди Васи, ушедшего на заслуженный отдых, прислали нового – Сергея Ивановича. Мужчина он был видный, лет эдак пятидесяти с небольшим, опрятный, всегда в чистой, хоть и не новой, одежде. Но вот беда – молчун. Такой молчун, каких свет не видывал! Принесет пенсию или письмо, кивнет головой, в ведомости расписаться даст – и ни словечка...

Жил у нас в деревне Николай Петрович Смирнов, или попросту дядя Коля. Мужчина он был уже в годах, за семьдесят перевалило. Одинокий. Жил в маленькой, но очень аккуратной избушке на краю деревни. Детей у него, как он сам говаривал, бог не дал, а жена… про жену он никогда ничего не рассказывал. Словно и не было её в его жизни. Дядя Коля был человеком молчаливым, нелюдимым. На деревенских посиделках не бывал, в разговоры не вступал. Но была у него одна страсть – книги. Читал он запоем, всё подряд: и классику, и детективы, и журналы старые...