Прикладное жизневедение

Чувствую, что «обратный проход» через семь ступеней/печатей/книг/гномов должен коррелировать с порядком Шестоднева (6+1) — но, соответственно, в обратной последовательности. То есть, сначала — подобие дня субботнего — ощущение полного мрака от мира без Бога; а в конце — полное соединение материи и Духа. Давайте попробуем с самым очевидным — семью смертными грехами по Данте ;-). Здесь мы должны сохранить дантовский порядок, ибо он, Данте, как раз и возвращается в Бога и любовь. То есть, Дантов путь прямой, Шестоднев — обратный. Идём? Итак, 1. Гордыня | День 7-й, субботний: Бог опочил от дел, мир на автомате. Я отчаялся найти свет в этом мире, потому что всегда шёл не туда. Я брёл дорогой солипсизма, я привык делать всё сами, не уповая на Бога. Я во тьме самозацикленности, мне тесно и темно. Мрак и холод гордыни, «жизнь не удалась», «Давайте, ага, смейтесь-смейтесь, счастливые паршивцы...» 2. Зависть | День 6-й: сотворены звери и гады земные, скот и человек. Я начинаю видеть других— и они совсем не радуют. Они красивые! Они лучше меня. Меня распирает зависть, жизнь не удалась ещё крепче. 3. Гнев | День 5-й: сотворены рыбы, пресмыкающиеся и птицы. Во мне бушуют животные инстинкты, отрава ненависти требует выхода. Я злюсь, ярюсь, говорю: «Ты скот!», стучу кулаками по всему, до чего дотянусь. 4. Уныние | День 4-й: сотворены светила на тверди небесной. Я устал махать руками, мне уже всё равно. Свет, тьма, день, ночь — какая разница? Я лежу, вяло покусывая травинку, и невидяще смотрю в небо: «Жизнь не удалась уже точно. Да и может ли она удаться вообще?..». Верхняя точка творения светил — и нижняя точка падения человека. 5. Корысть, сребролюбие | День 3-й: сотворены суша, море и растения. Мне надоело валяться камнем. Я хочу жизни. Я вижу «прекрасно оборудованный» мир — и хочу оборудовать жизнь. Коротко пораскинув мозгами, я решаю, что для этого нужны деньги. Я мелко раскрываю душу, я широко распахиваю кошелёк, я отправляюсь жить. 6. Чревоугодие | День 2-й: сотворена твердь посреди воды, вода над твердью отделена от воды под твердью, твердь названа небом. Я понимаю, что через деньги, удовлетворение ума и создание антуража для жизни, жизнь никак не начинается. Ум не помогает, я пробую удовлетворить тело — соединить живую и мёртвую воду, собрать всю материю, чтобы напитаться. 7. Сладострастие | День один; сотворены небо, земля и свет, свет отделён от тьмы. «Плоть не пользует нимало». Сладость на языке и тяжесть в желудке не дают жизни в той мере, в какой я по ней тоскую. В какой взыскую. Мне остаётся одно: пробовать найти жизнь через душу, через возврат в гордыню — но уже в паре с женщиной. А ну как получится? Я соединяю гордыню с любовью, мужское с женским, небо с землёю, тьму со светом... Нет больше ни еллина ни иудея, ни мужчины ни женщины, ни времени ни пространства. Есть жизнь))

Лично я не верю в педофилию Достоевского. Он очень много каялся жене (жёнам) за всякие свои грехи, но о таком не упоминал никогда. Но, по большому счёту, это и не важно. Важно другое. Со всеми этими наездами на писателей-художников-музыкантов создаётся очень неслабый соблазн наброситься с оценками на автора и напрочь отрезать себя от того, что он старался донести.)) Думаю, отчасти ради этого нам и очерняют чьи-то имена. Привыкшие судить других — отвалятся.)) Но ж, блин, не на тех напали! Насельники Сашиного канала прекрасно знают, что творчество ни в коем случае не сводимо к фигуре автора, что бы он там в жизни ни совершал. Напротив: грешил, значил что-то вынес собственной шкурой. Конечно, если пришёл к метанойе. Да и то верно: не сгорай мы стыдом за содеянные мерзости, мы никогда б и не подумали, что очиститься можно только огнём. Больше: не подумали б даже, что вообще нуждаемся в очищении.)) Никто из святых не приходил к святости от праведности. Не-а. Только от греха. Кого ни возьми. Нельзя мечтать о вершинах Духа, не нырнув прежде в самый свой ужасный мрак. Да и глупо было бы рассматривать человека как статую, не меняющуюся вдоль жизни. И не по нарастающей отнюдь — по синусоиде. И вот параллель: без этих самых глубин творить на уровне Духа тоже не получится. Нечестно выйдет. И мелко. По себе знаю: самые чистые представления о красоте возникают как раз в огне стыда от собственной мерзости, в слёзной метанойе, перемене ума. В других состояниях — многословная плоско-логичная чушь.)) Мы можем ненавидеть Гамсуна, Хайдеггера и Элиаде за то, что когда-то они поддерживали Гитлера, можем воротить нос от Уайльда и Торнтона Уайлдера за пидаризм. Но стоит ли лишать себя мудрости, оставленной ими на бумаге? Как бы там ни было, написанное Достоевским лично меня перелопатило как следует. Ткнуло мордой в собственную гнусь, в бездну гораздо ниже чьих-то «чужих грехов». Оттуда я уже точно не могу осудить другого. Но зато, благодаря Фёдору Михайловичу, жду в каждом «другом» увидеть свет Бога и Его любовь. И люблю

Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет, Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой! из стихотворения «Безумцы» Пьера Жана Беранже (1780–1857) в переводе (1862) Василия Степановича Курочкина (1831–1875)

В торговом центре рассказ Один подошёл откуда-то сзади и сверху, похлопал по плечу. — Держи, друг. Давай, поешь хорошо, — он чуть кивнул, протягивая деньги. — На третьем приличный ресторан есть, «Перепела» называется — не был? — Нет. — Ну, когда-то надо. Перепелов не бери: кости одни, а вот на телятинке в молоке настаиваю. Ммм! Вина возьми... На вот, держи ещё, — он снял с запястья часы. — И это забери, — протянул необычно длинный худой фонарик. — Под водой работает. — Зачем вы это? — спросил я, отбросив пресное «спасибо»: показалось, одно это слово убьёт благодарность, сведёт её к пошлому приличию. — Зачем?! Сам ведь знаешь. Он подмигнул сразу обоими веками и поджал губы, уголки глаз тепло блеснули. Взял меня за плечи. А через мгновение уже стягивал короткую дублёнку, подлетая к скамейке. Там девушка прижимала к груди маленькое дитя. «Набросьте. Нет-нет, да вы что, холод-то какой!.. Вот так. Во-от. Грейтесь». Он посмотрел на малютку и быстро отдёрнул лицо. Закрыл рукой. Вернулся. Поставил сумку рядышком на скамейку, раскрыл. Посмотрел наверх и расправился. Затем, с широко распахнутой грудью, смешался с людьми. Торговый центр стонал и дрожал. Здесь обнимались, рыдали, дрались и молились, здесь выли, вознеся руки, здесь тихо лежали, уткнувшись во что придётся, здесь бились в истерике, здесь пытались заснуть. Здесь пытались заснуть и делали вид, что получается. Открыли выход на крышу — потоки людей запрудили лестницы. Шли с бутылками и платформами пицц, шли с плащами из бутиков, шли с зонтами из «Фамилии», шли с кругами и лодками из «Экспедиции», с матрасами из «Спортмастера», с досками и надувными игрушками, с криками и матюками, смехом и лихорадкой. Шли и шли. И пели. И пили из горла. И горланили что-то ужасно понятное и совершенно нераздельное. Вспомнились лестницы в аквапарке. Кто-то прорывался вниз — людей пронизал слух о якобы герметичных убежищах под парковкой. Детей пропихивали вперёд, детьми пробивали толпу, детей тащили за рукава и воротники, детьми оправдывались и укрывались. Я достал телефон: «не доставлено». Перечитал. «Мамочка, как ты? Держись, родная, и не переживай. У меня всё в порядке. Связь дурная, буду недоступен. Люблю тебя». Не доставлено. Из «Вкусно-и-точки» вынесли поддоны с едой. Выставили на пол. — А ты молись, сынок, молись. Бог всё сладит, — прошамкала бабушка и пошагала спасать остальных. Я шагнул в «Эльдорадо», телевизоры здесь перенесли прямо ко входу. На «Культуре» отыграла «Сарабанда» Генделя, на смену ей застучала Седьмая Бетховена. Какие-то каналы горели незрячим «Спасибо!», другие — настроечной таблицей. «Клетка несгибаемого оптимизма», — усмехнулся я. На Первом вечная Катерина в красном в который раз не своим голосом объявляла о конце света, о чудовищной волне, пожравшей уже Британию и Португалию и разверзшей теперь пасть над богоспасаемой Россией. «Вода придёт с Балтики. Это наш последний эфир, мы... встретимся в раю. Восточные регионы, сил вам и терпения. И памяти. Твёрдой и верной памяти о русской земле. Храни нас Бог!» — повторяла Катерина, впервые за карьеру позволив голосу утонуть в слезах. Из пламени голосов вырывались искры отдельных фраз. — Ну, не война, так волна! — А!.. Один хер. — Да пропустите вы ребёнка, черти! — Таня! Какой муж?! Нам жить два часа осталось! Пойдём скорее... — И всё-таки Запад нашёл способ нас накрыть, а, шельмецы! хе-хе. — Господи, прости и помилуй. — Аиша, ты куда? — На воздух... Ой, проходите, проходите вперёд с малышом, я за вами. — Да держи ты грёбаные деньги, урод! Не понимаешь, мне душу спасти надо! — ...ты же всегда меня любила, Таня! Ну, ты чего, а? Давай, давай... Идём, говорю! — ...от червия же злаго и тартара... — ...ну и подавись своим безденежьем, скотина гордая! — Ты глянь, как Финку накрыло: чернота стеной. — Говорят, Лахту штурмуют уже. Ага. Да какой там! По стенам снаружи лезут!.. — Первым Кронштадт падёт, а там через пару минут... — Настя, где дети? — ...ты тоже, что ль, не возьмёшь?! да я грешил всю жизнь, как сатана, пойми ты это! мне душу

спасать... хоть как-то... тьфу чёрт! — Мама! Мамочка, ты где? — Зоя, мы ещё в «Милавицу» зайдём... Я подошёл к девушке. Малютка растревожилась, мама приложила грудь. «Горе питающим сосцами в те дни», — зажмурился я. Присел рядом, поправил дублёнку. Напротив стыдилась потухшим апломбом вывеска “Brioni.” На миг возникла мысль приодеться, как подобает случаю... — отбросил, к псам. Мамочка согрела благодарной улыбкой, я придвинулся. «Ба, да она и на большом месяце ещё! — обнаружил я. — Горе же и беременным». Сердце сжалось. Обнял. Она положила голову на плечо. Ангелочек-доченька оторвалась от груди, чтобы подарить улыбку. Из церковной лавки выносили иконы, кольца, цепочки, гайтаны, кресты. Принялись раздавать. «А в клетке ему томиться тоже ведь не годится: трудно с ним, понимаешь?» — я невольно подпел про себя забытые слова: этажом выше оркестр, сбившийся наспех из прохожих музыкантов, играл вокруг казённого рояля. Играли так, как, видимо, не сыграли бы никогда... Как на «Титанике». — Улетаешь — лети пожалуйста! — грохнуло вдруг откуда-то справа, где стайка современных хиппи бойко встречала судьбу, размахивая алкоголем и чадя невесть где раздобытым кальяном. — ...как отпразднуем встре-э-э-э-э-эчу!.. — с хохотом отозвалась группа слева. Громыхало теперь во всю ширину остекления. Огромного остекления на сторону Финки, откуда за струями ливня неслась кромешная тьма. — Зоя, там кожу выбросили. В «Снежной королеве», что ли, или где там... Пойдём, хоть начнём жить по-людски. На соседней скамейке мужчина в невозмутимых очках повернул книгу. «Станислав Гроф», — успел разглядеть я. Я тихонько накрыл рукой мамочкин живот. Розовый плакат напротив зазывал: «Роды в воде. В присутствии отца». Волну, показалось, стало уже слышно. Телефон неслышно встрепенулся. Приложил к уху. Откуда-то сверху заговорила мама...

грудь. «Горе питающим сосцами в те дни», — зажмурился я. Присел рядом, поправил дублёнку. Напротив стыдилась потухшим апломбом вывеска “Brioni.” На миг возникла мысль приодеться, как подобает случаю... — отбросил, к псам. Мамочка согрела благодарной улыбкой, я придвинулся. «Ба, да она и на большом месяце ещё! — обнаружил я. — Горе же и беременным». Сердце сжалось. Обнял. Она положила голову на плечо. Ангелочек оторвался от груди, чтобы подарить улыбку. Из церковной лавки выносили иконы, кольца, цепочки, гайтаны, кресты. Принялись раздавать. «А в клетке ему томиться тоже ведь не годится: трудно с ним, понимаешь?» — я невольно подпел про себя забытые слова: этажом выше оркестр, сбившийся наспех из прохожих музыкантов, играл вокруг казённого рояля. Играл так, как, видимо, не сыграли бы никогда... Как на «Титанике». — Улетаешь — лети пожалуйста! — грохнуло вдруг откуда-то справа, где стайка современных хиппи бойко встречала судьбу, размахивая алкоголем и чадя невесть где раздобытым кальяном. — ...как отпразднуем встре-э-э-э-э-эчу!.. — с хохотом отозвалась группа слева. Громыхало теперь во всю ширину остекления. Огромного остекления на сторону Финки, откуда за струями ливня неслась кромешная тьма. — Зоя, там кожу выбросили. В «Снежной королеве», что ли, или где там... Пойдём, хоть начнём жить по-людски. На соседней скамейке мужчина в невозмутимых очках повернул книгу. «Станислав Гроф», — успел разглядеть я. Я тихонько накрыл рукой мамочкин живот. Розовый плакат напротив зазывал: «Роды в воде. В присутствии отца». Волну, показалось, стало уже слышно. Телефон неслышно встрепенулся. Приложил к уху. Откуда-то сверху заговорила мама...

Один подошёл откуда-то сзади и сверху, похлопал по плечу. — Держи, друг. Давай, поешь хорошо, — он чуть кивнул, протягивая деньги. — На третьем приличный ресторан есть, «Перепела» называется — не был? — Нет. — Ну, когда-то надо. Перепелов не бери: кости одни, а вот на телятинке в молоке настаиваю. Ммм! Вина возьми... На вот, держи ещё, — он снял с запястья часы. — Зачем вы это? — спросил я, отбросив пресное «спасибо»: показалось, одно это слово убьёт благодарность, сведёт её к пошлому приличию. — Зачем?! Сам ведь знаешь. Он подмигнул сразу обоими веками и поджал губы, уголки глаз тепло блеснули. Взял меня за плечи. А через мгновение уже стягивал короткую дублёнку, подлетая к скамейке. Там девушка прижимала к груди маленькое дитя. «Набросьте. Нет-нет, да вы что, холод-то какой!.. Вот так. Во-от. Грейтесь». Он посмотрел на малютку и быстро отдёрнул лицо. Закрыл рукой. Вернулся. Поставил сумку рядышком на скамейку, раскрыл. Посмотрел наверх и расправился. Затем, с широко распахнутой грудью, смешался с людьми. Торговый центр стонал и дрожал. Здесь обнимались, рыдали, дрались и молились, здесь выли, вознеся руки, здесь тихо лежали, уткнувшись во что придётся, здесь бились в истерике, здесь пытались заснуть. Здесь пытались заснуть и делали вид, что получается. Открыли выход на крышу — потоки людей запрудили лестницы. Шли с бутылками и платформами пицц, шли с плащами из бутиков, шли с зонтами из «Фамилии», шли с кругами и лодками из «Экспедиции», с матрасами из «Спортмастера», с досками и надувными игрушками, с криками и матюками, смехом и лихорадкой. Шли и шли. И пели. И пили из горла. И горланили что-то ужасно понятное и совершенно нераздельное. Вспомнились лестницы в аквапарке. Кто-то прорывался вниз — людей пронизал слух о якобы герметичных убежищах под парковкой. Детей пропихивали вперёд, детьми пробивали толпу, детей тащили за рукава и воротники, детьми оправдывались и укрывались. Я достал телефон: «не доставлено». Перечитал. «Мамочка, как ты? Держись, родная, и не переживай. У меня всё в порядке. Связь дурная, буду недоступен. Люблю тебя». Не доставлено. Из «Вкусно-и-точки» вынесли поддоны с едой. Выставили на пол. — А ты молись, сынок, молись. Бог всё сладит, — прошамкала бабушка и пошагала спасать остальных. Я шагнул в «Эльдорадо», телевизоры здесь перенесли прямо ко входу. На «Культуре» отыграла «Сарабанда» Генделя, на смену ей застучала Седьмая Бетховена. Какие-то каналы горели незрячим «Спасибо!», другие — настроечной таблицей. «Клетка несгибаемого оптимизма», — усмехнулся я. На Первом вечная Катерина в красном в который раз не своим голосом объявляла о конце света, о чудовищной волне, пожравшей уже Британию и Португалию и разверзшей теперь пасть над богоспасаемой Россией. «Вода придёт с Балтики. Это наш последний эфир, мы... встретимся в раю. Восточные регионы, сил вам и терпения. И памяти. Твёрдой и верной памяти о русской земле. Храни нас Бог!» — повторяла Катерина, впервые за карьеру позволив голосу утонуть в слезах. Из пламени голосов вырывались искры отдельных фраз. — Ну, не война, так волна! — А!.. Один хер. — Да пропустите вы ребёнка, черти! — Таня! Какой муж?! Нам жить два часа осталось! Пойдём скорее... — И всё-таки Запад нашёл способ нас накрыть, а, шельмецы! хе-хе. — Господи, прости и помилуй. — Аиша, ты куда? — На воздух... Ой, проходите, проходите вперёд с малышом, я за вами. — Да держи ты грёбаные деньги, урод! Не понимаешь, мне душу спасти надо! — ...ты же всегда меня любила, Таня! Ну, ты чего, а? Давай, давай... Идём, говорю! — ...от червия же злаго и тартара... — ...ну и подавись своим безденежьем, скотина гордая! — Ты глянь, как Финку накрыло: чернота стеной. — Говорят, Лахту штурмуют уже. Ага. Да какой там! По стенам снаружи лезут!.. — Первым Кронштадт падёт, а там через пару минут... — Настя, где дети? — ...ты тоже, что ль, не возьмёшь?! да я грешил всю жизнь, как сатана, пойми ты это! мне душу спасать... хоть как-то... тьфу чёрт! — Мама! Мамочка, ты где? — Зоя, мы ещё в «Милавицу» зайдём... Я подошёл к девушке. Малютка растревожилась, мама приложила

Если мы поделим жизнь на два периода — внутриутробный и внешний — мы чётко увидим разницу. Первый явится нам чистым развитием, ростом и метаморфозой в раю, а вот второй — наш, насущный видимо-текущий — окажется «бытием в смерть», непобедимой энтропией и увяжанием. Парадигма жёсткая, но, пожалуй, твёрдая, с какой и не поспоришь. Апропошечкой подмечу: если посмотреть из этой точки, кáк сразу изменится смысл «Волшебной горы» Манна или «Приговора» Отохико Кага! Но как изменится в то же время и смысл глубинных текстов, позволяющих держаться за вечность в трясине времени! Бытие в смерть. Чёрный аспект Гекаты, Кали, Маат, Астарты, Мокоши... Оборотная грань Всерождающей матери. Мир, где каждый продуманный шаг ведёт в мрак. Мир, где каждая продуманная мысль становится осмыслением умирания. Мир, где социум занят лишь изобретением средств, чтобы подольше не замечать мира. Мир, где все дороги ведут в вечный город — город — творение первого убийцы, заставившего землю стенать... Нужно ли удивляться, что войны, голод, болезни, презрение, ненависть и гордыня кажутся здесь неистребимым инструментарием? И всё же это мир Бога. Мир, сотворённый любовью. Рай. Мир, к тому и предназначенный, чтобы сбросить смертный кокон и выпустить пневму-бабочку. Мир, где бабочка-Бог виден в каждом: в каждой занесённой руке, в каждой горькой слезинке, в каждом матерном слове... Мир, где можно зацепиться за вечность, если не цепляться за мир. Если развернуться к человеку. Если найти в нём огонь. В утробе-воде мы формировались; в энтропии-воздухе мы окисляемся в пепел. Осталось найти огонь