honey_violence ❘ стихи и сказки

Этот сон будет долгим, ничто его не нарушит. До шестнадцати лет она будет расти послушной, избегать любых прялок, покорная властным теткам, прозябать где-то в чаще несчастной и одинокой, но терпение выйдет, останется только горечь. Столько лет соловьем в тесной клетке сидеть в неволе, а потом угодить безвозвратно в силки покрепче, и уже быть покорной и принцу не сметь перечить. Она выберет...

Когда ты однажды утратишь веру, жизнь даже на миг не прервет свой ход. Ты будешь лежать, тень своей же тени, но боль не обрушит небесный свод, земля не разверзнется — аду ль дело до боли, что птицей бьет в ребер клеть? Ты знаешь, что не обуздать чудовищ. Тебе слишком страшно, чтобы посметь. Когда ты однажды утратишь сердце — ненужная тяжесть в твоей груди — судьба, как в насмешку, бить станет злее, а после и вовсе не пощадит, оставит в том месте, где жгло и грело, лишь шрам от предательского ножа...

Да иначе там все случилось на самом деле: то смотрела лягушка с болота на царский терем, и хотелось ей стать хозяйкой его палатам. Только кто на болота лягушку поедет сватать? Наловчилась тогда надевать человечью шкуру — не была та лягушка, стало быть, совсем дурой, но дурак ой как нужен был. Лучше бы знатной крови, ведь в палаты к царю не пускают кого-то кроме. Не стрела, так еще бы чего-то с небес свалилось, уж на это-то у лягушки хватило б силы. Не Иван, так Емеля, Гвидон, Елисей, Алеша — все они для лягушки что статью, что ликом схожи...

Не взойти б до времени на крыльцо. Я смотрю, сестра, на твое лицо, как спокойно, тихо оно, бело: спишь, и не иначе. В твоем доме места нет для гостей. Расскажи, сестра, мне, мягка ль постель для твоих оставшихся здесь костей? Мама часто плачет. У тебя соседей не перечесть, у тебя теперь все, что хочешь, есть, лишь причины нет к нам обратно слезть, теплой стать, как прежде. Говорят, за огненной ты рекой, но я захочу — прикоснусь рукой, так что и не думай ты про покой...

Генерал, вам к лицу края этого холод с его льдом и снегами. Застывший и мертвый. Говорите, искать правду — ваше заданье, но вы словно сбежали сюда от чего-то… От себя самого? Что хранит ваша память? Черта плеч держит груз, что по силам немногим, в глазах боль слишком дорого давшихся знаний. Взгляд поэтому ваш столь пронзительно строгий? Говорите, у каждого есть своя тайна...

Элиза печальна, бела, красива. С ладоней ожоги сошли давно. В ее спальню ночью Король приходит, точнее, крадется в нее, как вор, и, с уст похищая безвольных ласку, Король с каждым днем раздражен сильней: невеста не топит его в объятьях, а топит в слезах его и вине. Король позабыл про костер, темницу, ему непонятна ее печаль. Элиза молчит, на его вопросы она не торопится отвечать. Мрак под балдахином пустой кровати давно не зовет в себе утонуть. Все чаще и чаще Король сбегает, ее оставляя совсем одну...

Мгновение это не будет долгим, но ранит так сильно, что навсегда. Вопрос слишком прост. Говоришь, что любишь, сдаваясь под собственным своим «да» — так рыба прощает, когда крюками ее, вынимая, калечат плоть, за тот миг единственный, когда руки, что держат ее, дарят ей тепло. Недолго стоял под напором Гамельн: он был обречен на чуму и крыс. Так был ль спасением в самом деле мольбы услыхавший его флейтист? Мелодией голос...

Среди вещей, которых я храню, теперь есть те, что стали мало стоить, и, их не обнаружив в багаже когда-нибудь, едва ли я расстроюсь. Я их берег, лелеял, пыль сдувал, теперь мне выбросить не жаль все до единой. Останется ли от всего, чем жил, чем был и чем не стал, хоть половина? А впрочем,...

А в глазах ее только серость полей Иалу, бесконечный песок, отблеск света погасших крыльев, вечный страх, стойкий ужас, сминающий мрак Дуата, и мечты, что не стали и вряд ли предстанут былью. А в руках ее кровь, много крови, густой и черной — окропить эту землю и стать для нее проклятьем. Сколько ни собирай в ледяные ее ладони, сердце биться заставить и алой реки не хватит. А в душе...

Ненасытная дерзость, слепая ярость — в этом горьком напитке не нужно хмеля, он и так опьяняет. Смотрю в глаза, и... Разве так на добычу не смотрят змеи, заставляя застыть, подчиняясь воле? Ждать броска и клыков твоих, не боясь, и понимать, что любой шрам, что ты оставишь, лишь еще один символ топящей страсти. В это...

Давай мы обманем друг друга, мы ж в этом асы, придумаем глупую девочку из Канзаса, которая верит в дорогу из кирпича и в где-то живущего сказочного врача, который излечит в ней черствость, безмозглость, трусость, и больше не будет девочка живым трупом ни выглядеть, ни себя ощущать внутри. И эта история, хоррор укрыв и триллер в себе, станет сказкой, светлой, простой, обычной, какими сказки в принципе должны быть...

Этому сбыться едва ль положено. Ты трогаешь пальцами жадно кожу и, щупая перья под ней, тревожно решаешь: а звать врача? От этой болезни нет в мире средства, она хуже самых страшнейших бедствий. Слова б его резали злее лезвий, но губы его молчат. Сорвались бы, жаля обидой черной, но он, на молчание обреченный, поводит лишь только своим плечом, и ключицы его остры. Глядишь: кость прорвется, крыло расправит, и будет тогда улететь он вправе, а сердце, что ребер лежит в оправе, посмеет к тебе остыть...