Флавентура

Маршрутка шла тяжело, как мысль после бессонной ночи. Она не ехала, а терпела дорогу. Колеса скрипели, словно вспоминали лучшие времена, поручни липли к ладоням, люди стояли плотно, как аргументы в плохом споре. Я зашел на третьей остановке, прижал рюкзак к груди и сразу понял — поездка будет с характером. Передо мной стояла женщина. На руках ребенок. Ребенок жил отдельно от матери, как квартирант без договора. Его ноги мотались с неуклонностью флага на ветру. Кроссовки были грязные, с засохшими следами улицы, песка, чьей-то чужой жизни...

Автобус полз, как старая мысль, от которой давно пора отказаться, но она упрямо возвращается. Зима снаружи была аккуратной и логичной, а внутри всё происходило по другим законам. Люди молчали с выражением лиц, будто каждый участвовал в каком-то коллективном эксперименте на выносливость. Я держался за поручень и думал, что общественный транспорт — это исповедь без отпущения грехов. Все рядом, всем неудобно, и никто ни за что не отвечает. На остановке двери раскрылись резко, без предупреждения, как повестка...

Я познакомился с ним у вокзала, и это было вполне закономерно. Вокзал — место, где люди либо уезжают, либо делают вид, что приехали навсегда. Он стоял под табло, как под иконой, и ждал, когда цифры скажут ему, кем он станет. Телефон в руке дрожал, будто чувствовал грядущие неприятности. — Брат, — сказал он, — автобус на центр отсюда? Он называл братом каждого второго. Так проще. Без имён, без обязательств. — Отсюда всё на центр, — ответил я. — Вопрос, куда именно тебя вынесет. Он улыбнулся широко, уверенно, так улыбаются люди, которые ещё не сталкивались с реальностью лоб в лоб...

Я сидел в том же кафе на Химушина уже второй час и всё никак не мог допить кофе. Он остывал быстрее, чем мысли. Здесь всегда так: время тянется, как очередь в ЖЭК, а люди сидят, будто временно отбывают срок. Никто не улыбается, никто никуда не спешит. Даже ложки звенят устало, без энтузиазма. Я пришёл сюда спрятаться от вечера. Вечера в этом районе всегда одинаковые: серые, напряжённые, с ощущением, что кто-то обязательно будет недоволен. Обычно этим кто-то оказываешься ты сам. Сергей сидел через стол...

Я в тот день вышел на смену с ощущением, что город мне что-то должен. Хотя на самом деле это я ему должен — аренду, бензин, нервы и остатки терпения. Москва стояла декабрьская, злая, с хрустом под колёсами и с лицами, которые давно перестали смотреть друг на друга. Москва-Сити торчал стеклянным зубом, символом денег без биографии. Она вышла оттуда легко, как будто не шла, а скользила. Пальто дорогое, сапоги чистые, взгляд — цепкий. — До Раменского, — сказала она, усаживаясь. — Садитесь, — ответил я...

Когда я спускался в метро на Китай-городе, уже чувствовал себя человеком, которого день успел перемолоть, пожевать и выбросить обратно. В кабинете жилищной комиссии меня гоняли из угла в угол, будто я мяч, который потерял правила игры. Один чиновник спросил, не тот ли я, кто приносил документы месяц назад. Другой уверил, что моего заявления у них не было и быть не могло, потому что у них ничего никогда не теряется. Третий посмотрел на меня так, будто я пришёл требовать что-то невозможное — например, луну с неба или мгновенное решение вопроса без дополнительных справок...

Я вышел из дома поздним вечером, когда Москва уже напоминала декорацию к самому дорогому рождественскому спектаклю: витрины светились, улицы переливались, уличные музыканты играли нескладные мелодии. В воздухе стоял запах елочной смолы, мокрого снега и уличных сладостей, от которых взрослые чуть-чуть становились похожими на детей. Я шел без цели, просто хотел пройтись, посмотреть на этот странный городской оптимизм, который появляется раз в год. Тишина была ювелирной. Никто не кричал, никто не спорил...

Я возвращался поздно, день был прожёван и выплюнут, будто никто его не хотел. Ветер гнал пыль вдоль фасада, пахло сыростью и раствором — ремонт в подъезде вроде закончили, но ощущение разрухи осталось. Лифт снова не работал, лампа на первом этаже мигала, словно нервно вспоминает былую молодость. Марина ждала меня у двери, руки скрещены, губы тонкой линией. В её взгляде читалось не раздражение, а разочарование — в людях, в доме, в вечной борьбе за порядок. — Спустись, — сказала она тихо. — Этот мигрант опять устроил...

Я стоял у входа клуба уже почти час. Воздух был сырой, как бумага, которую слишком долго держали под дождём. Фонарь над крыльцом мигал с такой тоской, будто хотел уйти в отпуск. Максимович, как водится, опаздывал. За все годы нашего знакомства я привык к его таланту исчезать из расписаний, но в тот вечер задержка казалась особенно неуместной. Рядом с дверями топтались две девушки. Та, что в красном пальто, прижимала воротник к подбородку и выглядела ещё более уставшей, чем тот фонарь. Вторая, в чёрной шубке, постоянно проверяла телефон, словно могла ускорить такси взглядом...

Я возвращался из городской поликлиники, где очередь, как всегда, напоминала погребальный марш: все тихие, седые, смирившиеся. В переходе было тепло, но пахло плесенью и зимними ботинками. Лестницы, по которым мы спускаемся каждый день, стали похожи на шахты — темные, гулкие, с эхом, которое делает шаги чужих громче и тяжелее. Именно там, в этой бетонной коробке, я увидел бабушку. Маленькая, согнутая, с кашлем, от которого камень бы раскрошился. Она поправляла на голове платок, трость скользила по плитке, и я вдруг подумал, что вся наша страна стоит на таких тростях, хрупких и старых...

Я ехал по окраине города, где дороги всегда словно влажные от чужих ошибок и выбоин. Серая лента трассы тянулась вперёд, как плохая очередь в регистратуру: ни конца, ни обещанного облегчения. Слева на горизонте маячило солнце, которое, казалось, начало свою смену без особого энтузиазма. Жена рядом что-то писала в блокноте, считала расходы, расставляла галочки, вздыхала. Я слушал радио, где очередной ведущий уверял, что страна движется вперёд. Куда именно — он не уточнял, и это меня всегда настораживало...

Я вышел из дома раньше обычного, будто чувствовал, что визит в аптеку станет чем-то большим, чем простая покупка лекарства. Мать с утра кашляла, тревожный кашель рассекал квартиру на полудышащие фразы, и я шел по улице, ощущая на плечах странное напряжение. Москва просыпалась тяжело, словно её тянули в разные стороны: машины гудели с раздражением, люди спешили, не поднимая глаз, и всё вокруг дрожало от скрытого недовольства, о котором никто не говорил вслух. Дождь срывался мелкими каплями, стекал по лицам прохожих, и было непонятно, это дождь или усталость людей так блестит на коже...