Дмитрий RAY. Страшные истории

Работа у меня простая — ремонты. Квартиры, дачи, офисы. Шпаклёвка, краска, ламинат. Я не архитектор, не дизайнер. Я — руки. Человек, который приходит, делает грязь, а потом оставляет после себя чистоту и запах свежего ремонта. И я люблю свою работу. В ней есть честность. Есть начало и есть конец. Виден результат. Объект в этот раз попался что надо. Старая «сталинка» в центре, которую выкупили какие-то шустрые ребята под сдачу. Убитая в хлам, но с потенциалом: высокие потолки, лепнина, дубовый паркет под тремя слоями линолеума...

На нашем хуторе три души. Я, мать, да брат мой, Павел. Только мать живая, я — вроде как тоже, а вот Пашка… Пашка утоп семь лет назад. Вытаскивал меня, мелкого, из омута, да сам под корягу ушёл. Мы его не хоронили. Не по-людски. Мать тогда умом тронулась. Ночи напролёт сидела у воды, выла, кликала его, звала. Проводила какие-то обряды, что ей бабка её шептала. «Отпевание наоборот», говорила. Не чтобы душа ушла, а чтобы осталась. Привязала. И она его привязала. Он не вернулся, нет. Не вышел из воды, как в сказках...

Тишина — вот что здесь самое страшное. Не та благостная тишина, о которой пишут в буклетах для туристов. Нет. Это тишина напряжённая, выжидающая. Тишина запертой на засов двери, за которой кто-то тяжело дышит. Я приехал в Волчий Лог три недели назад. Работа у меня простая и пыльная — я землемер. Хожу с теодолитом и рейкой, вбиваю колышки, сверяю старые карты с реальностью. Какая-то столичная фирма решила выкупить эту землю под элитный коттеджный посёлок. Моя задача — составить точный план местности...

Меня зовут Алексей. Всю жизнь считал себя хозяином своей судьбы и знатоком дикой природы. Походы, сплавы, выживание в лесу — это было не просто хобби, это была часть меня. Я читал следы, как открытую книгу, ориентировался по мху и солнцу лучше любого навигатора и искренне верил, что лес — это просто набор деревьев, законов физики и здравого смысла. Я ошибался. Так страшно я ещё никогда не ошибался. Чернолесье. Местные так называли этот огромный, древний массив тайги, куда даже лесорубы соваться боялись...

Вы спрашиваете про Дрягву? А чего тут спрашивать. Смотрите сами. Дома – в землю вросли. Люди – как тени, молчат больше, чем говорят. Воздух – хоть топор вешай, сыростью да болотиной несёт круглый год. Мы тут не живём. Мы тут доживаем. Как мох на камнях – держимся, пока совсем не сгниём. Я? А что я. Меня Игнат зовут. Родился тут, тут и лягу, видать. Дед мой тут лежал, отец тут же. Ремесло у нас одно – топь кормит, топь и забирает. Кто клюкву бьёт, кто торф ковырял когда-то, кто вот, как я, из дерева всякую нехитрую утварь вырезает на продажу – миски, ложки, туески...

Спину ломит. Тупая, ноющая боль, которая заставляет тебя сидеть на этом убогом стуле в неудобной позе. Ты здесь уже час. Коридор районной поликлиники — чистилище в оттенках казённой бежевой краски. Лампы дневного света под потолком гудят, как пойманные в банку мухи, и моргают с неравными интервалами. Свет дёрганый, больной. Ты отрываешься от телефона. Экран погас, и в его тёмном отражении ты на секунду видишь своё усталое лицо. Вокруг сидят люди. Десять человек в молчаливой очереди к семнадцатому кабинету...

Я всегда считал себя человеком практичным. Для меня земля была активом, ресурсом. Квадратные метры, сотки, гектары — всё это лишь цифры в документах. Когда я, устав от городской суеты, купил участок на краю деревни Старые Межи, я видел в нём лишь потенциал. Шестнадцать соток по бумагам, а за ними — ещё сотки три заброшенной, ничейной земли, поросшей бурьяном. Мёртвый аппендикс, отделённый от моего участка тремя вросшими в землю валунами. Местные на них даже не смотрели. Старые, замшелые камни, похожие на спины спящих чудищ...

Я — нейрофизиолог. Моя специализация узкая, почти ювелирная: создание интерфейсов «нерв-машина». Проще говоря, я учу мёртвый кремний понимать живой нервный импульс. Работа сложная, почти всегда — теоретическая. Поэтому когда мне пришло предложение от частного исследовательского центра «Прометей», я не раздумывал. Зарплата была астрономической. Условия — идеальными. Полностью оборудованная лаборатория в уединённом санатории где-то в Карелии. Было только два требования: абсолютная секретность и никакой связи с внешним миром...

Дед говорил, главное — успеть до третьего крика. Первый — это всегда шок и боль. Второй — отчаяние, когда разум понимает, что происходит. А третий… третий крик — это уже не крик человека. Это звук нового рождения, и после него уже ничего не исправить. Я услышал первый, когда рубил дрова. Протяжный, полный ужаса вопль донёсся со стороны старого санатория «Серные Ключи». Он оборвался так же резко, как и начался. Я отложил топор, зашёл в дом, взял с вешалки брезентовую плащ-палатку и большой бидон с чистой водой...

Моя земля. Моё хозяйство. Для городского эти слова — пустой звук, а для меня — всё. Я родился в деревне Лужки, здесь же похоронен мой отец и дед. Я не сбегал сюда от суеты, я и есть эта земля. Мои руки пахнут чернозёмом, а не офисным пластиком. Мой скот — это мой труд, моя жизнь, моё будущее. И нашу деревню я всегда считал самым безопасным местом на свете. Тихая, дружная. Так было до прошлой недели. Началось всё у Степаныча. Ночью кто-то вырвал дубовую дверь его хлева, будто она была из картона, и разорвал козу...

Я фотограф. Но не из тех, кто снимает свадьбы. Моя страсть — эстетика распада. Заброшенные заводы, мёртвые деревни, ржавеющие остовы кораблей. Я ищу красоту там, где жизнь ушла, оставив после себя лишь шрамы. Именно эта страсть и привела меня в Курьяновские топи. Место это было легендарным в узких кругах ценителей. Бывшие торфоразработки с узкоколейкой, уходящей в никуда. Местные обходили Гнилую Топь стороной, рассказывая байки про «худое место» и «тех, кто доедает». Для городского скептика это был просто фольклор...

Мы с Сашей обещали друг другу вечность. Глупая, наивная клятва, которую дают все влюблённые, не зная, что вечность иногда приходит и требует своего. Его не стало во вторник. Авария на скользкой трассе. Похороны были быстрыми, а гроб — закрытым. Мне сказали, так лучше. Что не нужно на это смотреть. Эта деталь, «закрытый гроб», стала спасательным кругом для моего рассудка. Она оставляла место для чуда, для самой безумной ошибки на свете. Я цеплялась за неё, когда тишина в нашей квартире стала невыносимой...