Дмитрий RAY. Страшные истории

Коллекторы дали мне срок до среды. Сумма была неподъемной. Я понимал: если не найду деньги, меня просто найдут где-нибудь за городом. Смерть деда Архипа случилась как нельзя кстати. Звучит цинично, знаю. Но когда ты загнан в угол, мораль отходит на второй план. Дед был зажиточным. И у него был, как говорили соседи, «золотой рот». Четыре массивные, литые коронки из чистого золота старой пробы. Я знал, что ломбард даст за них достаточно, чтобы закрыть проценты и выиграть время. Похороны назначили на завтра...

Я всегда мечтал о панорамных окнах. Когда я строил этот дом, я вложил все деньги в трехкамерные стеклопакеты с аргоном и энергосберегающим напылением. Я хотел видеть лес. Я хотел, чтобы зима была красивой картинкой, отделенной от меня надежной стеной тепла. Теперь я заколачиваю эти окна фанерой изнутри. Всё началось на девятый день после смерти Пашки. Мой брат замерз на трассе, когда у него заглохла машина. Связи не было, он решил идти пешком до заправки. Не дошел. Нашли его в сугробе, свернувшегося калачиком, с улыбкой на синем лице...

Похороны бабушки Клавдии пришлись на самый пик январских морозов. Земля на кладбище была как гранит — ломы звенели, высекая искры. Мы с матерью еле выстояли службу на ветру. Я, тридцатилетний мужик, продрог до костей, мечтая только о горячем чае и тишине. После поминок, когда родня разъехалась, я остался в бабушкином доме. Нужно было проверить трубы, не перемерзли ли, да и документы на дом найти. Мать уехала в город, а я решил заночевать, чтобы утром спокойно всё разобрать и закрыть избу до весны...

Дядя Миша был человеком тяжелым. И в прямом, и в переносном смысле. При жизни он весил за сотню, характер имел скверный, а умер нелепо — поскользнулся на крыльце собственного дома и приложился виском о мерзлую ступеньку. Нашли его через сутки. Он промерз так, что патологоанатом в районе ругался матом, пытаясь провести вскрытие. Отпевание проходило в маленькой деревянной церквушке на окраине кладбища. Февраль в этом году лютовал: за стенами храма выл ветер, перебивая заунывный речитатив батюшки. Внутри пахло ладаном и тем особым, сладковатым холодом, который исходит от покойников...

Деда хоронили в спешке. Он умер в самый неудобный момент — под Новый год, когда морги переполнены, а ритуальные агентства взвинчивают цены до небес. Денег в семье было в обрез. На гроб и место на кладбище наскребли, а вот на одежду уже не хватало. — Не класть же его в старом свитере, — всхлипывала мама. — Он офицером был. Нужно достойно. Я поехал на «блошиный» рынок у станции. Там, в рядах между ржавыми самоварами и крадеными телефонами, стояли перекупщики одежды. Я искал долго. Новые костюмы стоили как крыло самолета...

Я живу на хуторе, в доме, который достался мне от отца. Я охотник, тайгу знаю. Меня сложно испугать волчьим воем или медвежьими следами. Но то, что случилось в прошлый вторник, заставило меня поседеть. Ночью мело. Утром я проснулся от того, что собаки в вольере сходили с ума. У меня две лайки, зверовые, серьезные псы. Они не лаяли, они визжали. А потом резко замолчали. Я схватил ружье (двустволку 12-го калибра), накинул бушлат и выскочил на крыльцо. Тишина. Вольер был за углом дома, оттуда не доносилось ни звука...

В этой местности зимы такие, что если вечером выключить свет, темнота кажется густой, как деготь. Я, местный фельдшер, привык к изоляции. Мой дом стоял на отшибе, у самого леса. До ближайшего соседа — метров триста через сугробы. Декабрь выдался лютым. Метели мели неделю, занося окна по самые рамы. В тот вечер, около девяти, я сидел на кухне, заполняя карты пациентов. Чайник на плите тихо свистел, за окном выл ветер. Внезапно я услышал звук во входной двери. Не стук. Не звонок. Это был странный, сухой шорох...

Звонки от матери прекратились три дня назад. Сначала я не паниковал — связь в поселке всегда была паршивой, особенно зимой, когда провода обрывало намерзшим льдом. Но когда она не поздравила меня с днем рождения, я понял: что-то случилось. Мама могла забыть выпить таблетки, могла забыть закрыть дверь, но забыть про день рождения единственного сына — никогда. Я выехал в ночь. Трассу заметало, дворники едва справлялись с липким снегом. Дорога заняла четыре часа вместо двух. К родительскому дому я подъехал уже глубокой ночью...

Отпуск в феврале я взял не потому, что люблю лыжи, а потому что график на прокатном стане такой — либо сейчас, либо никогда. Я, Сергей, простой вальцовщик, мечтал об одном: неделя без грохота цеха, без начальства и без жениных «прибей полку». У меня был дачный домик в СНТ «Энергетик». Щитовой, утепленный на совесть, с печкой. Я взял ящик пива, маринованное мясо и своего пса — Бурана. Буран был здоровенной дворнягой, помесью овчарки с кем-то очень лохматым. Верный, злой к чужим, свой в доску. Три дня прошли идеально...

Дядя Паша умер нехорошо. Замерз в овраге, возвращаясь с зимней рыбалки. Нашли его только через три дня, когда метель улеглась. Он был твердый, как бревно, и синий, как лед на реке. Я приехал в деревню Крюково только ради мамы. Она любила брата, хоть и называла его непутевым. Мне же дядя запомнился молчаливым, угрюмым мужиком, который вечно смотрел исподлобья и пах махоркой. Похороны назначили на самый морозный день февраля. Градусник показывал минус тридцать два. Воздух был таким густым и колючим, что каждый вдох обжигал легкие...

Этот хутор умирал давно, а этой зимой, казалось, испустил последний дух. Три жилых двора на десять километров снежной целины. Когда мне позвонила соседка, баба Шура, и сказала, что мамы больше нет, я даже не сразу понял, о ком она. Я не был здесь десять лет. Городская жизнь, ипотека, дедлайны — всё это надежно зацементировало память о детстве в глуши. Я ехал на своем кроссовере, пробивая колею в свежем снегу. Мороз стоял лютый, минус тридцать, не меньше. Деревья по обочинам стояли седые, скрюченные, похожие на замерзших часовых...

Деда похоронили в мерзлую землю. Копатели матерились, ломали ломы, грели грунт кострами, но дело свое сделали. Я, единственный внук, остался в его доме на ночь — таков обычай, да и документы нужно было разобрать. Дом у деда был старый, но крепкий, пятистенок. А вот окна он поменял год назад. Поставил дорогие, тройные стеклопакеты. «Чтобы тепло не уходило, — говорил он. — Старые рамы сквозят, как решето». Я сидел на кухне. На столе — недопитая бутылка водки, накрытая хлебом стопка, фотография деда с черной лентой...