Дмитрий RAY. Страшные истории

Мы с мужем, Иваном, жили на отшибе. Наш дом стоял там, где деревня уже уступала место лугам, а за лугами начинался старый, тёмный лес. Ваня сам этот дом построил. Срубил из толстых, смолистых брёвен, законопатил мхом, поставил так, чтобы окна смотрели на восход. Он любил эту землю. Говорил, что она — живая, что она даёт ему силу. Он был сильным, мой Ваня. Надёжным, как фундамент нашего дома. Я городской никогда не доверяла рассказам о всякой нечисти. Для меня это был фольклор, сказки, которыми старики пугают детей у печки...

Я из тех людей, кто верит в бетон и арматуру, а не в призраков и домовых. Всю жизнь я строил. Начинал простым работягой на стройке, дослужился до прораба. Я знаю, как пахнет свежий цемент, как под рукой гудит перфоратор, и как из хаоса арматуры, досок и раствора рождается дом — прочный, надёжный, настоящий. Для меня мир всегда был материален. У любой проблемы была своя смета, у любой задачи — свой чертёж. Поэтому, когда мне в наследство от дальнего родственника, дяди Фёдора, достался не дом в деревне, а лишь участок земли с пепелищем, я не расстроился...

Есть люди, которые верят в знаки, в приметы, во всякую чертовщину. Я не из таких. Мне скоро сорок, и я всю жизнь прожил здесь, в деревне, где всё просто и понятно. Руки привыкли к топору, а не к книжкам. Зовут меня Виктор. Забор починить, дров наколоть — это по мне. Я верил в мозоли на руках и в то, что любая работа видна. А бабьи сказки про нечисть… я над ними только смеялся. Считал, что всё это от безделья и тёмных ночей. Эта моя вера дала трещину одним дождливым сентябрём. Деревня наша потихоньку вымирает...

Есть места, куда цивилизация не доходит не потому, что не может, а потому, что не хочет. Места, которые сама земля отторгает, вымачивая в вечной сырости и укрывая плотным саваном тумана. Великие Топи — так называли этот край на старых картах. Бескрайние болота, раскинувшиеся на сотни километров, где горизонт тонет в серой хмари, а единственный звук — это чавканье трясины под ногами да тоскливый крик невидимых птиц. Я — геодезист. Моя работа — превращать такие белые пятна в сетку координат, наносить на карту то, что противится любому порядку...

Я никогда не верил в мистику. Для меня, городского жителя до мозга костей, фотографа, привыкшего ловить и препарировать реальность через объектив, всё сверхъестественное было лишь фольклором, сказками для впечатлительных. Шум ветра, скрип старых половиц, игра света и тени — всему находилось рациональное объяснение. Так я думал, пока не унаследовал дом моего двоюродного деда в деревне с говорящим названием Затишье. Дед Пётр был человеком нелюдимым, угрюмым бобылем, которого я видел всего пару раз в глубоком детстве...

Я — ветеринар. Не тот, что в белом халате лечит пуделей от несварения. Я — полевой врач, из тех, кто по локоть в грязи и работе, кто принимает роды у коров в холодном хлеву и по стуку копыт может определить, что у лошади на душе. Я привык к животным. Я понимаю их молчаливый язык, их честную, простую природу. Я думал, что понимаю. До того, как попал в Глухари. Эта деревня была вычеркнута из всех карт и, кажется, из самой жизни. Меня позвали туда по старой рации — мор у скота. Когда я доехал по размытой лесной дороге, я понял, что «мор» — это самое простое слово, которое они смогли подобрать...

Моё ремесло — колодцы. Я ищу воду там, где её, казалось бы, нет. Я чувствую землю руками, слушаю её глубинное дыхание. Для людей я — колодезник, мужик с лопатой и чутьём. А для себя... я тот, кто даёт земле голос, выпуская на свет её живую, холодную кровь. Я сирота. Вырос в казённых стенах, где не было ни одного родного голоса. Может, поэтому я и научился слушать тишину земли. Она была мне ближе и понятнее людей. Я кочую от деревни к деревне, где старые колодцы пересохли, а новые нужны как воздух...

Есть состояния, для которых у врачей нет названий. Это не депрессия, не апатия. Это — усыхание. Медленное, неумолимое высыхание души, когда она становится похожей на растрескавшуюся землю, не способную дать ни единого ростка. Я — пахарь, моя жизнь — это земля, её тяжесть, её запах, её молчаливая сила. Ирония судьбы была в том, что пока я год за годом помогал земле рождать жизнь, почва моей собственной души превратилась в бесплодную пустыню. Это началось незаметно. Сперва мир просто потерял цвет и запах...

Есть профессии, которые учат не доверять чувствам, а верить только цифрам и приборам. Моя — одна из них. Я геодезист. Моя работа — переводить хаос природы на строгий, понятный язык карт. Теоделит не врёт, спутник не видит призраков. Я измеряю землю, и в этом есть что-то первобытное, почти божественное: давать названия безымянным высотам, прокладывать линии там, где веками был лишь бурелом. Я привык к лесам, к их звукам, запахам, к их логике. У каждого леса есть свой голос. Но тот, в который мне предстояло войти, был не просто тихим...

Есть на свете места, куда солнце приходит умирать. Не в том величественном, багровом смысле, как оно умирает над океаном, а по-другому. Буднично, устало. Словно долгий путь вытянул из него все соки, и сюда, в эту забытую богом южную деревушку Криницы, оно добирается обессиленным, бледным призраком самого себя. Его света хватает, чтобы раскалить черепичные крыши и высушить землю до состояния камня, но тепла в нём нет. Я приехал в Криницы не по своей воле. В наследство от двоюродной бабки, которую я в жизни не видел, мне достался домик на краю села...

Город не оставляет места для тайн. Каждый шорох в нём объясним, а тени на стенах — всего лишь игра света. Я был частью этого мира, пока не пришлось вернуться в деревню деда, разбирать его старые вещи. Этот мир был совсем другим. Он дышал. Дышал туманами с реки, скрипом старых ставней и тишиной, такой густой, что в ней тонули любые звуки. Именно в этой тишине я впервые услышал легенду. Рассказала мне её баба Нина, соседка, принесшая кринку молока. Её лицо, испещрённое морщинами, как старая карта, было серьёзным и печальным...

Река для меня всегда была живой. Не в том смысле, как говорят туристы, глядя на течение, — мол, «река дышит», «река поет». Для них это просто красивые слова. А для меня, родившегося и выросшего в зимовье на берегу Огненной протоки, одного из бесчисленных рукавов Енисея, река была существом. С характером, привычками и, самое главное, с утробой, полной своих, речных, мыслей. Мой отец, Михаил, говорил, что у каждой реки есть два сердца: одно — ледяное, в истоке, другое — каменное, в русле. Ледяное гонит воду, а каменное заставляет ее думать...