Анархические рассказы

Дездемон Сидоров — автор, музыкант, персонаж эпохи «новых анархистов» Яркий представитель независимой творческой сцены, автор, поэт и исполнитель, совмещающий прямоту уличной философии с тонкой иронией и романтикой свободы. Его работы — это сочетание панк-эстетики, анархического мировоззрения и честного, почти дневникового текста. Он пишет так, будто разговаривает со слушателем: без фильтров, без литературных масок, без желания нравиться. Сидоров работает в пространствах, где пересекаются русская...

Однажды, в сером как студень, утреннем мегаполисе, где даже воробьи кашляют от безысходности, проснулась девочка-панк по имени Лада-Монстр. Проснулась она не потому что хотела — просто кошка по кличке Урса Психоделика решила, что время для панк-мессы пришло и с разбега прыгнула ей на живот. Урса, к слову, выглядела как будто вчера устроила мятеж на помойке, победила, но морально пострадала. Лада протянула руку, чтобы её погладить, но кошка хлестнула по ней лапой, оставив след, как от берлинского граффити — дерзко, кроваво, бессмысленно...

Когда Гребенщиков, как обычно, снова не умер, я понял: пора ехать. Потому что если он — жив, в очках и с флейтой, значит, и мне не грех прокатиться. Я включаю колонки, откуда хрипит “Баба мне сказала: делай, как хочешь” — и еду. Знаете, это даже стало ритуалом: утром кофе, потом — проверка новостей: “Гребенщиков жив?” — Жив. — “Поехали!” Это даёт больше уверенности, чем курс доллара и температура за бортом. Если БГ поёт — мир ещё не сгорел. Пока он жив, можно и без насоса ехать. Когда умерла моя...

Утро начиналось, как всегда, с пепельного неба и осадка в желудке. Три сигареты подряд, чтобы включить мозг, и холодный, как похмелье, стакан вчерашнего кофе. Вонючий, горький, как плевок на асфальт. Новости в телевизоре кричали про какую-то распятую правду — где-то, кто-то, за что-то. Мир гнил, и гнил красиво. Медленно. На стене пыльный плакат с Че, на майке тоже он — вечный герой тех, кто давно сдулся. Я, например. Гитара в углу молчит. Её струны ржавеют, как мои мысли. Когда-то писал песни, теперь только списки покупок: сигареты, димедрол, лапша...

Я ничего не хочу. Просто чиню свой примус. Да, тот самый. Проклятый. С характером сварливой училки по алгебре и огненным нравом дракона из гаража. Он плюется искрами, шепчет на немецком цитаты Бакунина и иногда телепортирует соседские котлеты на балкон. Я его боюсь, уважаю и иногда приглушаю подушкой, когда он начинает спорить с чайником. На календаре улыбается Летов. Он знает. Он в курсе, что билеты у меня в кармане. Да, на последний концерт. Где сцена — это ванна, а зрители — я, таракан Валера и мой дух, улетевший в юность на маршрутке №666...

В бараке пахло теснотой, махрой, самогоном и мужицкой тоской. Сквозняк шептал сквозь щели, и струна на расстроенной гитаре подрагивала сама по себе — будто в ней кто-то жил, из тех, что не дошёл до конца дороги. Или дошёл, да не туда. Сидели молча. Курили. Витя-Козёл, Павлуха Крепкий и я. В углу спал Семён Шнырь, то ли пьяный, то ли просто притворялся. У него было лицо такое — всегда будто ушёл от всех и навсегда. Сухое, почти без кожи. — Думаешь, убьют? — вдруг спросил Павлуха. — Да кого тут убьют, — хрипло ответил Витя...

Завтра у меня грандиозные планы. Не какие-то там глупости вроде покорения мира или ремонта балкона — нет, я человек простой, почти философ. План — быть живым. И невредимым, если получится. Уже не первый раз ставлю себе такую цель, и знаешь — работает. Проверено многими жизненными битвами и одной неудачной попыткой заняться йогой. Проснусь я, как обычно, в своем вигваме. Кто-то называет это "однушкой с видом на теплотрассу", но я-то знаю — стены помнят многое, а окна выходят в вечность. Первым делом пойду в магазин...

Москва просыпалась вяло, тяжело, словно махина, которой лень снова вращать своё колесо страдания. Пластмассовый свет бил в окна серых домов, как будто проверяя — остался ли здесь кто-то ещё живым. Он снова проснулся на лестнице. Щека к замёрзшей плитке. Кто-то проходил мимо, не глядя. Всегда мимо. В этом была суть города — он никогда не смотрел прямо в глаза. Только скользил по поверхностям, как дождь по лобовому стеклу. В кармане — три рубля и полпачки дешёвых сигарет. На груди — старая гитара, перебинтованная изолентой и временем...

Я брёл по осеннему городу, пинал носком сапога жёлтые, мокрые листья, и думал, как странно всё это: воюют в новостях, воюют в головах, а у меня внутри — ни войны, ни мира. Только ветер, что хлещет по щеке, будто хочет растолкать, выдавить изнутри хоть какое-то чувство. Моя страна — как мама, строгая и уставшая. С тёплыми руками и усталыми глазами. Иногда кажется, что всё, что у нас осталось — это запах шинели в школьном музее и песни, которые давно никто не поёт вслух. Говорят, был поэтом. Ха. Если быть поэтом — это сдохнуть в подземке с гитарой и парой купюр в кармане, значит, был...

Когда-то ты был тем самым парнем. Да, тем, кто ходил в дырявом плаще, с цепью от собаки на поясе, и клянчил "три на пиво" у прохожих, которых пугал одним только выражением лица. Панковал ты знатно. Летом — в кожанке. Зимой — в той же кожанке, только с шапкой ушанкой, найденной на помойке. Гремел браслетами, как призрак с металлическим дефектом. Потом в тебе проснулся хиппи. Да-да, тот самый, кто вчера кричал "Пошло всё лесом!", а сегодня варил шиповник в заброшке и рисовал "peace" на стенах гвоздём от старой двери...

Утро началось как обычно — с опоздания и легкой паники. Первым делом я пошел наливать молоко кошке. Она посмотрела на меня с таким презрением, будто я задолжал ей за ипотеку. В голове крутилась странная мысль: «Не забудь налить ей молока, вдруг это твой последний день…» Класс. Началось. Пока наливал молоко, вспомнил, что не позвонил маме. Телефон как назло разрядился. То ли знак, то ли совпадение, но я всё больше начинал чувствовать себя героем какого-то блеклого нуарного фильма — где главный герой умирает от чего-то нелепого, например, от падения цветочного горшка...

С утра я проснулся героем. Ну как героем — с шипами на косухе, кастетом в кармане и вьюгой в голове. Голова раскалывалась так, будто я накануне не песни пел, а пытался завести трактор с похмелья. Мой кот смотрел на меня с укором: "Ты опять ходил искать слова для песен вместо бомб, да? А как же корм?" Да, я — поэт. Или что-то типа того. Хотя мама говорит, что я просто «лентяй в кризисе». У меня своя философия: если ты не смог изменить мир, спой ему про это так громко, чтобы хотя бы соседи переехали...