Танец Огненных Искр.

- Что, сестрица моя, ты пригорюнилась? Ой, чувствую, тоска тебя изнутри крутит, съедает. - Да грустно мне, Марычка. Чувствую себя совсем одинокой, как изба моя, хоть и тёплая она, - спасибо людям здешним, вашенским, - да тоскливо в ней одной-то. И заняться-то, вроде, есть чем, да всё не так, как Радомира не стало в ней. - Будет тебе, будет! – шагнула девица-весна к Добродее, окутав запахом трав луговых, - обняла, ладони на плечи её положила. – Говоришь так, будто помер он. Живой он, живой! Я чую это...

Зима покрывалом белым, пушистым землю покрыла. Выйдешь на порог да за околицу – былым-бело! Глаз радуется, слеза наворачивается от сияния солнышка. Спит земля-матушка, значит, и долгих три луны-месяца спать будет до пахоты весенней. А в наших краях Зареченских оно как заведено? Ежели снег первый выпал, да землю-матушку собой покрыл, значит быть зиме тёплой да ласковой и к человеку, и к зверю лесному. Не будет стужи злой, что путника, отдохнуть, а может и по нужде присевшего, - не выпустит, застудит...

Предыдущая глава. Когда Радомир волком у всех на глазах оборотился, староста Глузд стоял оторопело, не в состоянии ровно свои мысли выстроить. Не в силах бороться или решать нечто, его пониманию недоступное. Где мальчишка сейчас? Жив ли вообще? Внук мой. Внук… Но в то же время Радомир принадлежал к роду ведьм. К миру другому - тому, что для самого Глузда, старосты общины, недоступен был. Да и Зарина в него не пускала. И было бы меж ними вот это общее, но общими был лишь знаний призрак. Знаний недоступных его разумению...

Предыдущая глава. Петляя по дороге извилистой, телега кренясь да поскрипывая, в село въезжала. Радомир во все глаза вокруг смотрел. И хоть возили его папа с мамой к бабушке Зарине в Большие Горки, но мальцом он был ещё. Всё как-то иначе воспринималось. В тепле опёки родительской знал, что за спиной его опора - та, что упасть не даст. Что смотреть не нужно – за тебя смотрят. Дорога, что в Горки вела, безлюдной была. Как там Зарина-бабушка, что ведьмой неожиданно оказалось? И это их общее – вдруг завлекло, интересом закрутило...

Князь Никодим на кресле сидел в тереме княжьем. Тоска не отпускала. Тоска не явная, в мысль чёткую не сформированная. Но и от такого разлада в голове – и на сердце было тошно. Тошно вот уже седмиц несколько. Как Магра приходить перестала, так не стало в нём ни жизни, ни веселья. И заботы государства повседневные камнем на шее оказались. Поначалу, будто мула буйного на цепи, тянуло его к любимой в её покои. Только бы взглянула, только бы взглядом очей своих успокоила, душу обласкав. Но двери закрытые непреодолимой преградой оказались...

В трактире уютном града Княжьего не спокойно было. Говорил люд, кружками с пивом размахивая, один другого перебивая. Волна недовольства ощущалась, по корчме дрожью прокатываясь. И звенел воздух тот, возмущением людским наполненный Зарина зашла тихо, внимания на себя не обратив, и в уголке передохнуть устроилась. Да и не до вошедших дело-то было, коль спор мужичья местного жарок. Суета всё людская. Непривычная мужская одежда и обувь стан её стискивали. В шапке на лоб надвинутой, буйные волосы томятся...

Движется по тракту возок, лошадкой запряжённый. Поскрипывает дышло, да телега – колесом несмазанным. Топчет копытом тягловый землю уже по-зимнему – твёрдую. От натуги пар из ноздрей его тёплых да бархатных вырывается. Земля во поле отдыхает, нутро своё неприглядное и мягкое вывернув. Убрано поле – теперь уж до весны. Запорошит снег землю-матушку, и будет спать она такая до прилёта птиц, что её для пахоты разбудят. Рука Глузда поводья сжимает пальцами сильными. В возке, сиротливо прикорнувши, мальчонка-Радомир будто дремлет...

Прилесок встретил его травой пожухлой - к зиме заиндевевшей, хрустящей. И тишиной клопотной, настороженной. Заботами зверья наполненной. Пар лёгким облачком изо рта вырывался. Радомир поёжился зябко в бурке своей, да шапку на уши поглубже натянул. Белка в ельнике орешком мелко похрустывала, глазом лукавым на мальчонку косясь. Холодно. К зиме время идёт. - Лето, брат! – закрыл глаза мальчишка, позвал тоскливо. Нахмурился от того, насколько голос собственный прозвучал одиноко и жалко в настороженной тиши лесной...

Радомир дышал тяжело, как рыба на берег выброшенная. Его взгляд цепко лица выхватывал знакомые, родные, тревогой преисполненные. Вот стоит староста Глузд с бровями, к переносью сведенными. Молчит староста, но в глазах его вопрос. Человек. Обычный человек, который делает дела свои человеческие. Никакой Силы в нём нет, но человек хороший. Хотя есть внутри его тайна тяжкая, как бревно на плечах. Марфа, которая не Марфа, как понял Радомир из обрывков мыслей подслушанных. Марфой та себя сама называет...

Староста Глузд склонился над телом Радомира. Поднял его рубашонку – к худощавой груди его ухом прильнул. Прислушался – мальчонка дышал. Билось сердечко ровно, но очень уж тихо. Руки, в кулаки сжатые, холодными были. - Живой он. Дышит. - облегчённо выдохнул Глузд. – Нужно его в избу перенести, чтобы не простыл. Поднялся с колен, да к маленькой Забаве подошёл. Тельце девоньки холодеть начинало, по лицу бледность разливалось. Только сердечко испуганным воробьишком в груди едва подрагивало. - Жива девонька ваша...

Следы копыт коня по снегу белому дорожкой стелятся во поле. Дыхание сбившееся, рывками сквозь губы плотно сжатые, со стоном изо рта вырывается. Зябнут руки, поводья стиснувшие. И не слышит ухо ни тишины, что всадницу окружает, ни воронья крик. И осталось у неё, будто поле это да вороньё, криками зловещими душу рвущее. Закричать хочется, тоску из себя вырывая так, чтобы с кореньем, до изнеможения. Так ведь и не останется ничего внутри более. Потому как тоска и боль всё её нутро теперь заполняет...

На дворе перед избой покосившейся, кривой и приземистой, как старуха древняя, шла игра. Дети бегали друг за другом, догнать стараясь. А догнав – восторг свой выражали криком радостным. Латанные-перелатанные рубахи, руки грязные и коленки не волновали их. Каждый из них, мал-мала, старался догнать другого, непременно изваляв в травке густой, к волосам липнущим. И тогда подворье оглашалось криком неистовым с визгом восторга или сожаления. Взмыленные, что жеребятки под седлом. С волосами растрёпанными, к лицам разгорячённым игрой липнущими...