Читаем рассказы

— Ты мне все деликатесы испоганила! Вернёшь мне за них тридцать тысяч! — визг Веры Павловны резанул мне по ушам, будто кто-то раскалённой иглой провёл по барабанным перепонкам. С утра на кухне пахло тухлой рыбой, подкисшими сливками и её любимыми духами с тяжёлой сладкой нотой. В небольшой мойке громыхали пластиковые коробки: свекровь швыряла их одну за другой, как обвинения. — Смотри! — она распахнула крышку упаковки с розовыми хвостами креветок. — Понюхай! Вонь! Всё пропало! Ты оставила на столе,...

Поезд дёрнулся, замедляя ход, и я проснулся от знакомого скрипа колёс. Сквозь мутное стекло поползли серые коробки панельных домов, чёрные от плесени балконы, висящие, как чужие, чужие детские площадки с облезлыми каруселями. Город моего детства приветствовал меня привычной серостью и какой‑то затхлой усталостью. Я всегда думал, что когда уеду, то заберу с собой только хорошие воспоминания. Но стоило поезду въехать на местный вокзал, как в голову полезли картины: как мы с матерью тащим из магазина...

Я всегда думал, что дом дышит. Зимой он вздыхает, когда бревна сжимаются от стужи, летом тихо постанывает на жаре, а весной вообще живёт своей жизнью: в щели тянет влажной землёй, старой известкой и чем‑то детским, забытым, как голос матери. Когда родители умерли, этот дом стоял наполовину разваленный, с проваленной крышей и сырым подвалом, куда даже кошки не совались. Я тогда упрямо решил, что не дам ему пропасть. По вечерам тащил из сарая гнилые доски, менял их на новые, сам поднимал перекрытия, сам штукатурил стены...

Вечер вцепился в город сыростью, как мокрая тряпка. Пока я поднимался по лестнице, куртка успела остыть до чужой, подъезд пах пылью, мокрым бетоном и чьей‑то давно остывшей едой. На площадке было так тихо, что собственные шаги казались лишними. Ключ пару раз соскочил с замочной скважины, я выругался про себя беззвучно, только губами, и наконец толкнул дверь. Квартира встретила вязкой тишиной. Не той, что бывает ночью, когда все спят, а другой — уставшей, больной. Из комнаты сестры тянулся тусклый голубоватый свет, как от аквариума с полуживыми рыбками...

Наш двор был обычным для спального района: кривые тополя, облезлая скамейка у подъезда, песочница, из которой песок давно раскатали по асфальту. И вот среди всей этой серости наша с Лерой двухкомнатная крепость на пятом этаже. Я так её в мыслях и звал — крепость. Потому что за дверью, где висел наш скрипучий глазок, должно было быть тихо, тесно, но своё. А на деле дверь всё чаще напоминала прорванную плотину. Они умели приходить так, будто им всё здесь принадлежит. Домофон раздавался пронзительно, настойчиво, по десять, по пятнадцать раз подряд, пока я не бросал работу, не шёл к двери...