Предновогодний вечер был наполнен тем особенным, звенящим спокойствием, которое бывает только перед большим праздником, когда все дела переделаны, а впереди только ожидание чуда.
Марина, стоя на кухне в своих смешных тапочках с мордочкой кролика, ловко управлялась с соусом для пасты. В небольшой, но уютной квартире витал волшебный коктейль запахов: хвоей от двухметровой ели, которую они с Максимом в прошлые выходки с таким трудом и смехом втаскивали в лифт, мандаринами, корицей от глинтвейна, который томно булькал на маленькой конфорке.
Пять лет брака. Иногда Марине казалось, что она знает каждую мысль мужа, каждую эмоцию, знает, как своё собственное отражение в зеркале. Их жизнь была не фееричной, но прочной и тёплой. Общая ипотечная квартира, почти выплаченная, у обоих стабильная работа, круг друзей, сформировавшийся ещё в институте. Абсолютное, почти физическое ощущение тыла. Макс был её скалой, человеком, чьё ровное дыхание во сне убаюкивало лучше любой колыбельной.
План на Новый год был идеален в своей простоте: долгий сон до десяти, совместная готовка необременительного, но вкусного ужина, бутылка шампанского «Брют», которое они открывали ровно в десять вечера — по старой, ничем не обоснованной, но священной традиции. А в полночь выйти на балкон, обнявшись, под одним пледом, замёрзнуть, загадать желания под грохот городского салюта и зайти обратно, смеясь и отряхивая с волос снежную пыль.
Марина вытерла руки о фартук, взглянула на часы с кукушкой, подаренные её мамой. Без десяти семь. Макс должен был освободиться с работы к восьми. Времени еще вагон. И тут она вспомнила про оливки, которые муж обожал, а она забыла купить днём в спешке. И ещё хорошее красное, каберне, чтобы потягивать его маленькими глотками. Решение созрело мгновенно. Не стала даже переодеваться — накинула на домашний свитерок длинный пуховик, намотала на шею толстый ручной вязки шарф, сунула кошелёк в карман и выскочила на лестничную площадку. На душе было легко и празднично. Она даже приплясывала на месте, ожидая лифта и слыша детский смех из соседней квартиры.
Улица встретила её колючим морозцем и крупными, пушистыми хлопьями снега, которые кружились в свете фонарей. Марина, улыбаясь, быстро зашагала к ближайшему супермаркету «Глобус», светящемуся в конце улицы жёлтым квадратом. Войдя внутрь, она на секунду зажмурилась от яркости. Новогодняя музыка, наряженные в колпаки промоутеры, толчея. Предпраздничный хаос был приятен, потому что она была его частью. Ловко лавируя между загруженными до отказа тележками, она направилась вглубь зала, к отделу бакалеи. Рука сама потянулась к знакомой баночке с сине-жёлтой этикеткой. И в этот момент её взгляд, скользнув мимо полок с пастой, зацепился за что-то… знакомое. У витрины с сырами, под яркой лампой, стоял Максим. В расстегнутой куртке из под которой выглядывал новый свитер из тонкой мериносовой шерсти графитового цвета, что она выбирала полдня, ощупывая десятки образцов. Он что-то внимательно изучал, вращая в руках круг дорогого пармезана. Сердце Марины сладко ёкнуло: «Вот же мой зануда, тоже что-то выискивает для идеального вечера». Она уже собралась окликнуть мужа, состряпать смешную рожицу, как вдруг…
Из-за угла стеллажа с винами к нему подплыла девушка. Высокая, с фигурой гимнастки, в белоснежном удлинённом пуховике и сапогах-ботфортах. Её светлые волосы, уложенные в идеальные блестящие волны, падали на плечи. Она что-то сказала, и на ярко накрашенных губах расплылась улыбка. Затем она положила руку на рукав Максима. Не похлопала по-дружески, а именно положила, ладонью вниз. А он… он не вздрогнул, не отстранился. Наоборот, повернулся к ней, и на его лице, в уголках глаз, появились те самые мелкие морщинки от улыбки, которые Марина считала своими личными солнечными зайчиками. Девушка взяла у него сыр, что-то прошептала ему на ухо. Он рассмеялся низким, грудным смехом, который всегда заставлял Марину улыбаться в ответ, даже если она сердилась. И они пошли дальше, её рука так и осталась лежать на его предплечье.
Шум супермаркета — новогодние мелодии, голоса, скрип тележек стал неприятным для Марины. Она попятилась, спиной наткнулась на полки с крупами. Ноги подкосились, и она буквально ввалилась за высокий стеллаж, в узкий проход между мешками с рисом и гречей.
Дышать стало нечем. Сквозь щель между банками она, как в ужасном спектакле, наблюдала за ними. Они стояли у прилавка с красной икрой. Девушка, смеясь, поднесла к его губам на пластмассовой ложечке несколько икринок. Он поймал её пальцы губами, игриво прикусил. У Марины в горле встал горячий ком. Она прижала кулак ко рту, чтобы не застонать.
И тогда до неё долетели обрывки фраз. Макс говорил мягким, доверительным тоном.
— …абсолютно точно. Она живёт в своём мирке, в полной уверенности. Никаких подозрений. Для неё всё ритуал, Особенно Новый год.
— Меня это бесит, — голос девушки был мелодичным, но в нём слышалось недовольство. — Я опять буду сидеть одна. Смотреть дурацкий «Голубой огонек» и ждать, когда мой мужчина освободится от своей… жены.
— Лиз, хватит. Ты всё прекрасно понимаешь. Я обязан. Это как дань. Мы всегда встречали его вдвоём, тихо. Для неё это святое.
— А мои чувства? Наши планы? Ты обещал!
— Первого числа, прямо с утра я приеду, клянусь. Скажу, что на объекте ЧП, авария, меня срочно вызывают. И я весь твой. Полностью, на все каникулы. Мы уедем в тот клубный отель под Псковом, я уже забронировал.
— Весь мой? — в её голосе зазвучала сладкая, хищная нотка.
— Весь. От кончиков волос до пят. С рассвета до рассвета.
Они снова смеялись. Этот смех, их общий, интимный, прозвучал для Марины как скрежет металла по стеклу. Её ноги, ватные и непослушные, сами понесли её прочь. Она шла, спотыкаясь, не видя ничего перед собой. Слова «обязан», «ритуал», «весь твой» стучали в висках молотками, вытесняя все остальные мысли. Она не помнила, как оказалась у выхода. Автоматические двери разъехались, и её выплюнуло на холодный, заснеженный тротуар. Она не остановилась. Продолжила идти прямо, через парковку, на проезжую часть. В голове была одна белая, ревущая пустота.
Резкий, душераздирающий визг тормозов, дикий гудок, чей-то перепуганный крик: Куда же прешь?! — всё это слилось в один короткий, яркий всплеск. Что-то огромное и тёмное мелькнуло сбоку, ударило её с страшной силой в бедро и бок. Мир резко кувыркнулся, взлетел в воздух, смешав в калейдоскопе жёлтые фары, чёрное небо и белые хлопья, и с грохотом обрушился в темноту.
Очнулась она от острой, разлитой по всему телу боли. Над ней склонилось чьё-то напуганной помятое лицо в очках с толстыми линзами.
— Доченька… Господи-святы… Дышишь? Я не увидел, ты же прямо под колёса… я тормозил, я… — мужчина, лет семидесяти, трясущимися руками пытался поправить очки.
— Отойдите, мужчина, не загораживайте свет, — раздался резкий, уставший голос. Над Мариной склонилась женщина в белом халате. Быстро, профессионально ощупала её шею, конечности, посветила фонариком в глаза.
— Сотрясение есть. Ушибы, гематомы. Ноги целы, ребра, кажется, тоже. Повезло, можно сказать. Встать можешь?
Марина молча кивнула. По её щеке, смешиваясь с талым снегом на висках, покатилась слеза. Не от физической боли, от той чудовищной внутренней рези, что разверзлась внутри, поглотив всё.
Пожилого водителя — его, кажется, звали Виктор Семёныч — вскоре увезли давать объяснения. Марину на скорой в больницу, потом на каталке в полупустое отделение, в двухместную палату № 314.
Вторая койка у окна была занята. На ней, поднятой в изголовье, лежала женщина. Немолодая, очень худая, с короткими седыми волосами, похожими на пух. Но лицо её, измождённое болезнью, было удивительно спокойным, а глаза большими, тёмными и очень живыми. Они наблюдали за Мариной, которую медсестра перекладывали на кровать.
— Вот, Галина Ивановна, будет вам соседка на праздники, — бодро сказала медсестра. — Вы уж не скучайте.
Когда они ушли, в палате воцарилась тишина, нарушаемая только равномерным шипением радиатора.
— Меня Галина зовут, — наконец тихо сказала женщина у окна. Голос у неё был хрипловатый, но тёплый. — А вас?
— Марина, — выдавила та, глядя в потолок.
— Марина… Морская. Красиво. Попали в переделку, милая, под самый праздник, — вздохнула Галина Ивановна, и в её вздохе было странное, материнское сочувствие.
Марина не ответила. Она повернулась лицом к стене, сжалась в комок, пытаясь унять дрожь, которая исходила из самой глубины.
Через час дверь приоткрылась, и в палату осторожно вошёл мужчина. Марина прикрыла глаза, притворившись спящей. Она услышала мягкий, низкий голос:
— Мам, как ты? Привёз тебе твоих любимых Абхазских мандаринов и йогурт питьевой, тот самый, с грушей.
— Спасибо, Кирюш. У нас тут новая соседка, Марина. Попала под машину, бедолага.
Марина, почувствовав на себе взгляд, медленно открыла глаза. Перед ней стоял мужчина лет тридцати, не больше. Высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица и удивительно спокойными серыми глазами. В его руках были два пакета, из одного торчал мешочек с мандаринами.
— Здравствуйте, — сказал он, и его губы тронула лёгкая, извиняющаяся улыбка. — Я Кирилл. Не помешаю? Я тут маме… буду помогать. Если вы, конечно, не против. Мы, наверное, тут и Новый год встретим.
— Встречайте, — хрипло, почти беззвучно проговорила Марина и снова закрыла глаза, желая, чтобы земля разверзлась и поглотила её вместе с этой болью, стыдом и унижением.
Она пролежала так, в полудрёме, пока её не вывел из оцепенения настойчивый звонок телефона, валявшегося на тумбочке. Максим. Экран вспыхивали раз за разом: «18 пропущенных». Она взяла трубку.
— Марин! Боже правый, где ты?! Я дома, а тебя нет! Что случилось?! — в его крике был неподдельный ужас. Он говорил, как самый любящий муж. Великий актёр, оказывается, в нем пропадает.
— В больнице. Десятая горбольница, — монотонно произнесла она.
— Какой больнице?! Что с тобой, родная?! Я сейчас, еду!
Она положила трубку, не дав ему договорить. Через сорок минут у двери палаты послышались его быстрые, знакомые шаги и взволнованный диалог с дежурной медсестрой — ворчливой тёткой по имени Валентина Степановна. Марина уже договорилась с ней.
— Вы кто ей? Муж? Ну, муж, так муж. А ей, муж, сейчас никаких волнений нельзя. Сотрясение мозга — это вам не шутки. Сегодня навестить нельзя. Придёте завтра, если врач разрешит.
— Да я на пять минут! Я должен её видеть! — голос Максима дрожал. От неподдельного волнения или от страха разоблачения?
Марина взяла телефон. Пальцы дрожали, но она медленно, буква за буквой, набрала сообщение, словно вырезая его ножом на собственной коже: «Видела вас в «Глобусе». Слышала ВСЁ. Каждое слово. «Весь твой» — это сильно. Не приходи. Всё кончено, ты свободен. Больше не звони. Прощай.» Она нажала «отправить» и положила телефон. Через мгновение он завибрировал на тумбочке от бессильного, отчаянного звонка, на который никто не собирался отвечать.
Тридцать первого декабря палата преобразилась. Кирилл притащил маленькую пушистую искусственную ёлку, установил её на подоконнике. Развесил по стенам и над кроватью матери гирлянду из разноцветных лампочек, которая отбрасывала весёлые блики. Принёс из дома небольшую колонку и включил тихую, ненавязчивую инструментальную музыку. Он был неутомим: поправлял матери подушку, сокрушался, что она мало ест, читал ей новости в интернете, комментируя с таким мягким, умным юмором, что даже Марина невольно прислушивалась.
Он не забывал и о ней. Ставил на её тумбочку то бутылочку минералки, то пару мандаринок, уже очищенных от белых волокон. Как-то раз, поймав её открытый, потерянный взгляд, просто спросил:
— Чаю налить? У меня в термосе хороший, с имбирём. Согреет.
— Спасибо, — прошептала она. И это было первое слово, сказанное ему не из вежливости, а почти что от души.
Вечером он устроил настоящий пир. На подвижной столик были выставлены контейнеры: с аккуратно нарезанным домашним холодцом, с салатом «Оливье», с солёными огурчиками. Были мандарины, плитка горького шоколада и даже маленькая бутылочка детского шампанского. Валентина Степановна, сделавшая последний обход, увидела эту готовящуюся идиллию, хмыкнула, но глаза её смягчились.
— Только чтобы тихо, а то выгоню вон, Новый год или не Новый год.
— Да мы самые тихие в отделении, — улыбнулся Кирилл.
Когда стемнело окончательно и в окне засветились огни города, он наполнил три пластиковых стаканчика золотистой жидкостью.
— Ну что, мои прекрасные дамы, — его голос звучал тепло и чуть торжественно. — Вынужденная изоляция не повод для уныния. Тем более в такой компании. Мам, помнишь, как мы год назад пытались в квартире запустить маленькую ракету, а она залетела за шкаф и мы её так и не нашли?
Галина Ивановна тихо смеялась, и её тёмные глаза сияли, глядя на сына. Марина, сидя на своей койке, укутавшись в больничный халат, наблюдала за этой сценой. В её груди по-прежнему была ледяная пустота, но этот лёд, казалось, начинал по краям немного подтаивать от тихого, упорного тепла, которое исходило от этого мужчины и его матери.
— А вы, Марина, — повернулся к ней Кирилл, — у вас какие новогодние традиции? Не считать же традицией попадание под колёса.
Он сказал это так просто и беззлобно, что она не обиделась. Скорее, почувствовала лёгкий укол, выводящий из оцепенения.
— Очень тихие. Дом и никаких гостей, — выдохнула она.
— Идеально, — кивнул он. — А мы с мамой всегда стараемся куда-нибудь рвануть. То на главную площадь, то к друзьям за город. Она свято верит: как год встретишь — так его и проведешь. Хотела, чтобы год был в движении, с людьми.
— И? — спросила Марина, глядя на задремавшую Галину Ивановну.
— Год всегда был разным. Но пока она рядом… — он запнулся, голос на секунду дрогнул, — …он всегда хороший.
В двенадцать, когда в телефоне послышался бой кремлёвских курантов, Кирилл встал. Он чокнулся стаканчиком с матерью, нежно поцеловал её в морщинистый лоб. Потом повернулся к Марине. Немного смущённо, но твёрдо протянул свой стаканчик вперёд.
— С Новым годом, Марина. Пусть он принесёт вам только здоровье, покой и тихую гавань. А всё плохое, все тревоги и боли — пусть останутся там, в старом. Их не стоит брать с собой в новый путь.
Они тихо стукнулись стаканчиками. Пластик издал глухой, невыразительный звук.
— С Новым годом, — прошептала она. И вдруг, к своему собственному удивлению, её губы, потрескавшиеся от напряжения, дрогнули и сложились в нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Слабую, робкую, но первую последние часы.
Она смотрела, как Кирилл терпеливо и аккуратно кормит мать, как вытирает ей губы салфеткой, как поправляет одеяло. В его больших руках была такая бездонная нежность, такая сосредоточенная сила, что у Марины навернулись слёзы. Не горькие, а очищающие. Она отвернулась, делая вид, что смотрит в окно, где в чёрном небе вспыхивали разрывы салюта.
Галина Ивановна уснула первой. Кирилл выключил видео на телефоне, притушил верхний свет. В палате осталась гореть только гирлянда, отбрасывая на стены таинственные, танцующие тени.
— Спасибо вам, — очень тихо сказала Марина в темноту. Она не уточняла, за что. За всё. За то, что не спрашивал, за то, что был рядом. За этот странный, самый горький и в то же время самый искренний Новый год в её жизни.
— Это вам спасибо, — так же тихо ответил он. Они сидели в темноте, разделённые пространством палаты, но связанные внезапно возникшей нитью понимания. — Вы скрасили нам этот вечер. А то я боялся, ей будет одиноко и грустно. А так… так даже хорошо. Я так рад, что вы оказались тут, уж простите.
Он помолчал, потом добавил, уже почти шёпотом:
— Мама… у неё серьезное заболевание. Врачи сказали, может, год, может, меньше.
Марина ахнула, прикусив губу. Её собственная боль, такая острая и всепоглощающая ещё несколько часов назад, вдруг показалась ей мелкой, по сравнению с тихим, ежедневным подвигом этого мужчины и мужественным спокойствием его матери.
— Простите, я не знала…
— Да ничего. Жизнь, она такая. Мама не унывает, и я стараюсь не показывать ей свою боль.
Они снова замолчали, глядя в окно, где праздничные огни уже начинали гаснуть, уступая место предрассветной синеве. Боль в сердце Марины не исчезла. Но она перестала быть такой острой. Сместилась, дала место другим чувствам: острому интересу к этим людям, тихому изумлению перед их стойкостью, и странной, едва зарождающейся надежде.
Новый год только начался. И Марина, прижав ладони к всё ещё ноющему боку, впервые подумала, что, возможно, впереди есть что-то, ради чего стоит подняться с этой больничной койки. Ради того, чтобы увидеть, как эта история, чужая и теперь уже немного своя, будет продолжаться. Ради возможности начать новую, без лжи и ритуалов, но, может быть, с таким же тихим светом, как тот, что исходил от гирлянды над кроватью спящей Галины Ивановны.