Открытка лежала в почтовом ящике поверх счетов и рекламных листовок. Я узнала её сразу – по плотному картону, по старомодной новогодней картинке с заснеженной елью. Двадцатая. Ровно двадцать лет подряд.
Я поднялась на третий этаж, не заглядывая в конверт. Это был ритуал – сначала домой, потом чай, потом открытка. Двадцать лет я соблюдала этот порядок, и двадцать лет внутри находилось одно и то же: несколько строк незнакомым почерком, пожелание счастья в новом году. И никакой подписи. Ни имени, ни инициалов, ни намёка.
Руки немного дрожали, когда я ставила чайник. Глупо, конечно. Пятьдесят два года, взрослая женщина, а волнуюсь из-за открытки, как девчонка. Но эти послания давно стали частью моей жизни – такой же привычной, как запах хвои в декабре или бой курантов в полночь.
Я села за кухонный стол, придвинула к себе конверт. Штемпель подмосковный, как всегда. Почерк тот же – немного угловатый, с характерным наклоном влево. За двадцать лет я изучила каждую букву, каждый завиток. Пыталась сравнивать с почерками знакомых, даже носила к графологу. Тот только руками развёл: пишет женщина, образованная, возраст определить сложно.
Женщина. Это сузило круг, но не слишком.
Я надорвала конверт. Достала открытку – та же плотная бумага, та же ель в снегу. Художник будто застрял в девяностых, и каждый год рисовал одно и то же. Или отправитель закупил их оптом, сто штук, и методично расходовал запас?
Перевернула.
И замерла.
Текст был другим. Впервые за двадцать лет – другим.
«Пора. Приезжай по адресу: Московская область, Рузский район, деревня Глухово, дом 12. Там всё, что тебе нужно знать».
Я перечитала трижды. Потом ещё раз. Буквы расплывались перед глазами, и я не сразу поняла, что это слёзы. С чего бы? Я даже не знала, радоваться мне или бояться.
Двадцать лет. Двадцать лет я гадала, кто этот человек. Перебирала версии, отбрасывала, возвращалась к ним снова. Отец, который ушёл, когда мне было три? Он мог. Мама говорила, что он сентиментальный был, открытки любил. Но он умер в две тысячи десятом, а открытки продолжали приходить.
Первая любовь – Костя Воронов из параллельного класса? Мы встречались полгода в десятом классе, потом он уехал с родителями в Питер. Я его искала в социальных сетях, нашла. Он там выкладывал фотографии внуков и рецепты шарлотки. Не похож на человека, который двадцать лет шлёт анонимные открытки.
Тайный поклонник? Коллега? Случайный знакомый, которого я не помню, а он – помнит?
Я тронула левую бровь, как всегда делала, когда думала. Дурацкая привычка с детства, мама ругалась – вырвешь все волоски, будешь как Мона Лиза. Не вырвала. Но и не перестала.
Рузский район. Деревня Глухово. Я никогда там не была. Или была?
Что-то мелькнуло на краю памяти – смутное, как отражение в запотевшем зеркале. Запах сосновой смолы. Скрип калитки. Чей-то голос: «Осторожно, ступенька шатается». Но я не могла вспомнить, когда это было и было ли вообще. В последнее время такое случалось всё чаще – обрывки, которые то ли воспоминания, то ли сны.
Чайник вскипел и щёлкнул, выключаясь. Я вздрогнула.
***
Коробка с открытками лежала на антресолях, за чемоданом и старым пылесосом. Я достала её с трудом – табуретка качалась, а я уже не та, что в тридцать. Но достала. Поставила на кухонный стол, открыла.
Девятнадцать открыток. Все одинаковые по размеру, все с зимними картинками. Ёлки, снежинки, заснеженные домики. Почерк один и тот же.
Я разложила их по годам. Две тысячи шестой – первая. Тогда Полинке было девять, и мы с Андреем ещё жили вместе. Я помню, как достала её из ящика, как показала мужу. Он пожал плечами: «Может, кто-то из твоих подруг дурачится». Но подруги все отнекивались, а открытки продолжали приходить.
Две тысячи седьмой. Две тысячи восьмой. Две тысячи девятый – в тот год Андрей ушёл. Собрал вещи в марте, за три дня до Полинкиного дня рождения. Сказал: «Я больше не могу так». Я тогда не поняла – как «так»? Что я делала не так? Он не объяснил. Ушёл к другой, женился, развёлся, снова женился. Полина виделась с ним раз в год, по обязанности. Я – ни разу.
Но открытка пришла вовремя. Тридцать первого декабря я достала её из ящика, прочитала: «Всё будет хорошо. С Новым годом». И почему-то поверила. Хотя не знала, кому верю.
Я взяла открытку за две тысячи четырнадцатый год. «Ты справляешься. Помни это». Тогда я только вышла на новую работу после сокращения, денег не хватало, Полина заканчивала школу и хотела поступать в Москву. Я не знала, как оплачивать её учёбу, как оплачивать квартиру, как вообще жить дальше. И вот эта открытка – «Ты справляешься».
Я справилась. Взяла подработку, потом ещё одну. Полина поступила на бюджет, умница моя. Я справилась.
Две тысячи пятнадцатый. «Не забывай о себе». Тогда я весь год моталась между работой и больницей – мама болела, потом ушла. Я забыла, как спать больше пяти часов, забыла, как есть нормальную еду, а не бутерброды на бегу. И кто-то – кто-то, кого я не знала – напомнил мне, что я тоже существую.
Две тысячи двадцатый. «Всё проходит. И это пройдёт». Пандемия, карантин, страх включать новости. Я сидела одна в квартире – Полина застряла у своего тогдашнего парня – и боялась. А потом пришла открытка. И стало легче.
Я перебирала их одну за другой, и руки дрожали всё сильнее. Этот человек – кем бы он ни был – будто знал меня. Будто понимал, что происходит в моей жизни. Будто чувствовал, когда мне плохо. И каждый раз находил нужные слова.
Двадцать лет. Двадцать открыток. Двадцать раз кто-то думал обо мне в конце декабря, выбирал слова, шёл на почту, опускал конверт в ящик. Кто? Кто?
Я взяла двадцатую. «Пора. Приезжай по адресу…»
Пора.
Что – пора? Пора узнать правду? Пора встретиться? Пора… что?
Я посмотрела на адрес. Рузский район. Это примерно два часа езды от Москвы, если без пробок. Деревня Глухово. Дом двенадцать.
Там всё, что тебе нужно знать.
Я отложила открытку. Руки не дрожали – сейчас они были странно спокойными. Как будто что-то внутри меня уже приняло решение, а голова ещё не знала об этом.
***
Звонок от Полины застал меня в прихожей. Я искала ключи от машины – точно помнила, что положила их на полку у зеркала, но там их не было. Пришлось обыскать всю квартиру, прежде чем нашла их в кармане куртки. Когда успела переложить – не помню.
– Мам, привет! Как ты?
– Привет, солнышко. Нормально.
– Ты голос какой-то странный. Случилось что?
Полина всегда это чувствовала. С детства. Я могла улыбаться и говорить, что всё хорошо, а она смотрела своими серыми глазами – моими глазами – и качала головой: «Мам, не ври». Сейчас она не видела моего лица, но голос выдавал.
– Открытка пришла, – сказала я.
Пауза. Полина знала про открытки. Я рассказала ей несколько лет назад, показала коробку. Она тогда отнеслась скептически: «Мам, это какой-то псих. Двадцать лет анонимок – это ненормально». Я не спорила. Может, и псих. Но псих, который ни разу не попросил денег, не пытался встретиться, не угрожал. Просто – открытки. Раз в год.
– И что там на этот раз?
– Адрес.
Снова пауза. Я слышала, как Полина дышит в трубку – короткими, резкими вдохами. Она волновалась.
– Какой адрес?
– Деревня в Подмосковье. Рузский район.
– И что ты собираешься делать?
Я посмотрела на ключи в своей руке. Посмотрела на куртку, которую уже достала из шкафа.
– Поеду.
– Мам, ты серьёзно? – голос Полины стал выше. – Какой-то неизвестный человек двадцать лет шлёт тебе анонимные письма, потом присылает адрес в глуши – и ты просто поедешь?
– Да.
– Это может быть опасно!
– Может.
– Мам! – Полина почти кричала. – Ты себя слышишь? А если это маньяк? А если это ловушка?
Я снова тронула левую бровь. Привычка, которую не могла побороть.
– Полин, этот человек двадцать лет слал мне открытки. Если бы он хотел причинить вред – у него было достаточно времени.
– Но…
– И потом, – я перебила её, – там написано: «Всё, что тебе нужно знать». Мне нужно знать. Понимаешь? Двадцать лет я гадаю – кто это? Почему? Зачем? Теперь есть шанс узнать. Я не могу его упустить.
Полина замолчала. Я слышала фоновый шум – она была на работе, в своём архитектурном бюро, вокруг разговаривали люди. Моя дочь – архитектор. До сих пор не верилось. Казалось, ещё вчера я отводила её в первый класс, а сегодня она проектирует дома и зарабатывает больше, чем я когда-либо зарабатывала.
– Мам, – голос Полины стал тихим, – давай я с тобой поеду. Возьму отгул, Виктор Сергеевич поймёт…
– Не нужно, солнышко. Я справлюсь.
– Мам, пожалуйста. Мне так спокойнее будет.
Я покачала головой, хотя Полина не могла этого видеть.
– Это моё. Понимаешь? Двадцать лет – моё. Я должна поехать сама.
– Тогда хотя бы скинь мне адрес. И звони каждый час. Каждый час, слышишь? Если пропустишь хоть один звонок – я вызываю полицию.
Я улыбнулась. Моя девочка, моя тревожная, заботливая девочка. Когда она успела вырасти?
– Договорились.
– И перцовый баллончик возьми.
– У меня нет перцового баллончика.
– Тогда хотя бы молоток какой-нибудь. Или монтировку.
– Полина.
– Мам!
– Хорошо, – я сдалась. – Возьму что-нибудь.
Мы попрощались. Я положила телефон на полку и посмотрела на своё отражение в зеркале. Женщина пятидесяти двух лет, русые волосы с сединой, серые глаза с морщинками у краёв. Не красавица, но и не страшная. Обычная. Такая, каких миллионы.
Кто мог двадцать лет писать мне открытки?
***
Я спустилась во двор. Декабрьский холод ударил в лицо, я поморщилась и застегнула куртку до подбородка. Машина стояла на своём обычном месте – старенькая «Тойота», которую я купила десять лет назад. Полина каждый год уговаривала меня поменять её на что-то поновее, но я привыкла. Мы с этой машиной через многое прошли.
Когда я уже открывала дверцу, из соседнего подъезда вышла Валентина Петровна – пожилая соседка, мы иногда болтали во дворе у лавочки. Она помахала мне рукой.
– Здравствуйте, Инна! На дачу собрались?
– Здравствуйте, – я улыбнулась. – Да, нужно съездить в одно место.
– В такой мороз? Ох, молодёжь… – она покачала головой и пошла к мусорным бакам.
Я села в машину, завела двигатель. Молодёжь. Пятьдесят два года – и я молодёжь. Впрочем, для Валентины Петровны, которой за семьдесят, наверное, да.
Навигатор показал маршрут. Два часа пятнадцать минут без учёта пробок. Я выехала со двора и повернула на проспект.
И тут же поняла, что забыла, куда еду.
Это было странное ощущение – как будто мысль выскользнула из головы, оставив после себя пустоту. Я остановилась на светофоре и несколько секунд смотрела на навигатор, пытаясь вспомнить. Рузский район. Деревня Глухово. Дом двенадцать. Точно. Открытка. Адрес. Я еду узнать правду.
Память вернулась так же внезапно, как исчезла. Я выдохнула и поехала дальше.
Такое бывало и раньше. Не часто – раз в неделю, может быть, раз в две недели. Слово крутится на языке, но не вспоминается. Имя человека, которого знаю двадцать лет, вдруг исчезает из памяти. Вчера я полчаса пыталась вспомнить, как зовут соседку из квартиры напротив. Мы здоровались каждый день пятнадцать лет, а я стояла у лифта и не могла вспомнить её имя. Потом вспомнила – Тамара Ивановна. Но эти полчаса были страшными.
Возраст, говорила я себе. Обычный возраст. Мама в мои годы тоже забывала вещи. Это нормально. Это бывает со всеми.
Но почему-то мне не становилось легче.
***
Город остался позади. Потянулись поля, перелески, редкие деревни. Снег лежал везде – на обочинах, на крышах домов, на ветках деревьев. Красиво. Я любила зиму, любила это ощущение чистоты и тишины. Когда Полина была маленькой, мы каждые выходные выезжали за город – кататься на санках, лепить снеговиков, просто гулять. Потом перестали. Работа, дела, нехватка времени. А теперь Полина взрослая, и у неё своя жизнь.
Навигатор велел повернуть направо. Я послушно повернула, хотя что-то внутри говорило – не туда. Странное чувство. Как будто я уже ехала по этой дороге, как будто знала, что за следующим поворотом будет берёзовая роща, а за ней – мост через речку.
Берёзовая роща. Мост.
Я сбавила скорость. Сердце колотилось быстро, слишком быстро. Откуда я это знаю? Я же никогда здесь не была. Или была?
Снова это – обрывок воспоминания, который невозможно ухватить. Смех. Чей-то смех. Запах шашлыков. Голос: «Инна, осторожно, тут скользко». Мужской голос. Не Андрей. Кто-то другой.
Я остановилась на обочине. Руки вцепились в руль, костяшки побелели. Дыши, сказала я себе. Просто дыши.
Телефон зазвонил. Полина.
– Мам, всё нормально?
– Да, – голос был хриплым. Я откашлялась. – Да, всё хорошо. Еду.
– Ты уже час в пути, я отслеживаю по геолокации. Всё по плану?
– По плану.
– Звони, когда доедешь.
– Позвоню.
Я положила телефон на сиденье и снова тронулась с места. Мост. Речка подо льдом. Деревья на том берегу.
Я помнила это место.
Не помнила – откуда. Но помнила.
***
Деревня Глухово показалась за поворотом – десяток домов, разбросанных вдоль дороги. Половина заколочена, в остальных – следы жизни: дым из труб, протоптанные дорожки, снеговик во дворе одного из домов.
Дом номер двенадцать оказался в самом конце улицы, у леса. Я остановила машину и несколько минут просто сидела, глядя на него.
Нужно позвонить Полине, мелькнуло в голове. Но я не могла оторвать взгляд от дома. Потом. Позвоню потом.
Небольшой, деревянный, с резными наличниками. Забор покосился, калитка держалась на одной петле. Дорожка к крыльцу расчищена – кто-то убрал снег, причём недавно. На окнах – ставни, закрытые. Дом выглядел заброшенным, но не мёртвым. Скорее – ждущим.
Я вышла из машины. Морозный воздух обжёг лёгкие, я закашлялась. Тишина. Только ветер в ветках да где-то далеко лает собака.
Что-то знакомое было в этом доме. В этих наличниках, в этой покосившейся калитке, в этой дорожке. Что-то, что я должна была помнить, но не помнила.
Я подошла к калитке и замерла. Петли нужно смазать, подумала я машинально. И тут же похолодела.
Откуда я знаю, что петли скрипят? Я же только что приехала. Я ещё не трогала эту калитку.
Или трогала?
Я толкнула калитку. Та скрипнула – протяжно, жалобно – и открылась.
Точно так, как я знала.
Сердце колотилось. Я сделала шаг, потом ещё один. Дорожка под ногами была скользкой, и я шла осторожно, держась за забор.
– Осторожно, ступенька шатается.
Голос раздался откуда-то сбоку. Я вздрогнула и обернулась.
Мужчина. Лет пятидесяти, может чуть старше. Седые коротко стриженные волосы, карие глаза с морщинками у краёв. Он стоял у соседнего дома – там, где дорожка была расчищена особенно тщательно, – и смотрел на меня.
– Простите? – я сама не узнала свой голос.
– Ступенька, – он кивнул на крыльцо. – Третья снизу. Шатается. Всегда шаталась.
Я посмотрела на крыльцо. Три ступеньки. Третья – чуть скособочена.
– Откуда вы знаете?
Мужчина не ответил. Он спустился со своего крыльца и пошёл ко мне – медленно, не торопясь, словно давая время привыкнуть. На нём была старая куртка, вязаная шапка, валенки. Рабочая одежда, деревенская. Но руки… Я заметила его руки. Длинные пальцы, аккуратные ногти. И шрам на правой руке – от запястья до локтя, старый, давно заживший.
– Вы – Инна, – сказал он. Не спросил – сказал.
Я сглотнула.
– Откуда вы…
– Ты приехала, – он остановился в паре метров от меня. – Значит, время пришло.
Мы стояли друг напротив друга – я и этот незнакомый мужчина с усталыми глазами. Ветер трепал полы его куртки, бросал в лицо колючие снежинки. А я смотрела на него и пыталась вспомнить.
Я должна была его знать. Что-то в его лице, в его голосе, в том, как он смотрел – всё говорило: вы знакомы. Но я не помнила. Не помнила.
– Кто вы? – прошептала я.
Он улыбнулся. Грустно, мягко.
– Вадим, – сказал он. – Меня зовут Вадим. Ты и правда не помнишь?
Я покачала головой. Имя ничего не говорило. Вадим. Обычное имя. Таких много.
– Ничего, – он кивнул. – Я знал, что так будет. Пойдём. Шкатулка ждёт.
– Какая шкатулка?
Он не ответил. Просто повернулся и пошёл обратно к своему дому. А я стояла у чужой калитки, смотрела ему вслед и понимала – понимала с ужасающей ясностью, – что моя жизнь больше никогда не будет прежней.
– Подождите! – я бросилась за ним. – Подождите, пожалуйста!
Он остановился. Обернулся.
– Открытки, – выдохнула я. – Это вы? Двадцать лет?
Вадим покачал головой.
– Не я.
– Тогда кто?
Он посмотрел на меня долгим взглядом. В его глазах было что-то – жалость? сочувствие? боль? Я не могла определить.
– Ты, – сказал он. – Ты сама, Инна. Двадцать лет назад ты попросила меня хранить шкатулку до тех пор, пока не приедешь. И отправлять тебе открытки каждый год. Почерк – твой. Текст – твой. Я только опускал конверты в почтовый ящик.
Земля ушла из-под ног. Буквально – я пошатнулась и схватилась за забор, чтобы не упасть. Он бросился ко мне, поддержал за локоть.
– Осторожно. Пойдём в дом. Там тепло. Я объясню.
– Я не понимаю, – прошептала я. – Я не понимаю…
– Знаю, – он мягко, но настойчиво повёл меня к своему дому. – Знаю, Инна. Но ты поймёшь. Ты всё предусмотрела. Двадцать лет назад ты была очень умной женщиной. И очень смелой.
Его дом был тёплым, пахло дровами и чем-то хвойным. Он усадил меня на стул у печки, накинул на плечи плед. Я сидела и смотрела, как он возится у полок, достаёт что-то.
Шкатулка. Деревянная, тёмная, с резной крышкой. Он поставил её передо мной на стол.
– Вот, – сказал он. – Двадцать лет хранил. Как обещал.
Я смотрела на шкатулку и не решалась прикоснуться. Что там? Что я написала себе двадцать лет назад? И почему – почему я не помнила?
– Открой, – сказал Вадим. – Не бойся. Там ответы.
Я протянула руку. Пальцы коснулись резной крышки. Дерево было гладким, тёплым – почти живым.
За окном темнело. Начинался снегопад. А я сидела в чужом доме, рядом с чужим человеком, и знала – знала всем телом, всем сердцем, – что он не чужой. Что я знала его. Что он знал меня.
Я открыла шкатулку.
Внутри лежало несколько чистых открыток – точно таких же, как те, что двадцать лет приходили мне по почте. Запас, который не пригодился. И под ними – тетрадь. Обычная тетрадь в клетку, потрёпанная, с загнутыми уголками.
Я взяла её. Открыла на первой странице.
Почерк был моим.
Слова прыгали перед глазами, но я заставила себя прочитать.
«Если ты читаешь это и не помнишь, зачем писала – значит, началось. Не бойся. Я всё объясню».
Я подняла глаза на Вадима. Он стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на падающий снег.
– Что началось? – спросила я. Голос не слушался. – Что – началось?
Он не ответил.
Я перевернула страницу.