Часть 5: Взросление и пустота
Пятнадцатилетие пришло к Зареме не громким праздником, а тихим, почти невидимым сдвигом. Она стояла перед большим овальным зеркалом в своей спальне, примеряя новое платье. Детская, милая округлость щек окончательно уступила место изящным, чуть резковатым скулам, которые делали ее лицо взрослым и немного печальным даже в покое. Глаза, всегда большие и темные, теперь смотрели на мир не с детским любопытством, а с изучающей, немного отстраненной глубиной. Платье было не ярким, не детским — элегантного песочного цвета, из дорогой матовой ткани, подчеркивавшее стройность ее фигуры и длину шеи. Она видела в зеркале красавицу. Но ее собственный взгляд скользил мимо этого отражения, будто ища подтверждения не в линиях и цвете, а где-то за зеркальной гладью, в невидимом измерении.
«Все говорят: «Какая красавица выросла», — думала она, поворачиваясь перед зеркалом. — Мама рада — значит, будет хорошая партия. Тети за чаем уже обсуждают, из какой семьи должен быть жених, какое приданое достойно нашего дома. Но когда они смотрят на меня… видят ли они меня? Зарему? Ту, что обожает грустные стихи Джами и до сих пор, в пятнадцать лет, боится темноты в длинном коридоре, хотя никогда в этом не признается?»
Она отвернулась от зеркала, подошла к комоду и легким, привычным движением открыла потайной ящичек, встроенный в его боковину. Там лежала неглубокая шкатулка из темного дерева — подарок Али на ее десять лет. Внутри не было ни колец, ни серег. Там хранился ее тайный мир: засушенный, поблекший до цвета пергамента цветок из того самого венка, что она сплела для Луизы у реки несколько лет назад; несколько морских ракушек, привезенных с редкой и слишком короткой поездки на море; и толстая тетрадь в бархатном переплете цвета ночи, украшенная вышитым серебряной нитью узором.
Она села на ковер, прислонившись к кровати, и открыла тетрадь. Это не был дневник в привычном смысле. Здесь не было записей «сегодня ела, сегодня делала». Здесь жили строки. Сначала — чужие: четверостишия Омара Хайяма, обведенные в изящные рамки; отрывки из Рильке, которые она переводила сама, сидя с словарем; строчки чеченских поэтов о горах и долге, которые заставляли щемить сердце. А между ними, на чистых листах, — ее собственные, робкие, еще несмелые попытки поймать неуловимое. Не стихи в строгом смысле, а сгустки чувств, обрывки мыслей, метафоры.
Пальцы скользнули по знакомой странице. Там было написано: «Дом мой — крепость из тишины. В ней эхо шагов по мрамору — мои собственные мысли. Иногда так хочется, чтобы кто-то постучал в эту крепость не кулаком гостя, требующего входа, а легким пальцем, знающим тайный ход».
Она перелистнула еще. Герой этих записей, сначала смутный, обретал все более четкие черты. Он не был юношей. Он был не возраст, а состояние. Тишина перед грозой. Скала, заслоняющая от бурного ветра. Взгляд, который видит сквозь красивое платье прямо в душу, и от этого взгляда становится не стыдно, а… спокойно. Она еще боялась себе признаться, но, перечитывая строки, понимала с болезненной ясностью: все эти молодые люди из ее окружения — шумные, самоуверенные, красивые, как отполированные гальки, — не могли быть этим героем. Они были открытой парадной дверью, а ее герой был тем самым тайным ходом, о котором она писала.
Динамика их общений изменилась. Али приезжал реже — его поглотил крупный, сложный проект по строительству жилого комплекса на окраине города. Когда он появлялся, он часто выглядел уставшим, в его глазах читалась озабоченность, но само его присутствие по-прежнему меняло атмосферу в доме, наполняя ее значительностью.
Однажды, после семейного ужина, где Зарема отсидела весь вечер, отвечая на вопросы гостей правильными, выученными фразами, он задержался в гостиной, пока Халид разговаривал по телефону в кабинете.
«Зарема, — позвал он ее тихо. Она подошла. — Твой отец говорит, ты сейчас читаешь «Войну и мир». Тяжелая книга для твоего возраста».
«Не такая уж и тяжелая, — ответила она, чувствуя, как от его внимания внутри все замирает. — Сложная, да. Но интересная».
«Как думаешь, — он откинулся в кресле, его взгляд был направлен куда-то в пространство, будто он действительно размышлял, — Наташа Ростова была права, выбрав Пьера после всей той истории с Анатолем? Или это была не любовь, а просто усталость и желание покоя?»
Вопрос повис в воздухе. Он спрашивал ее не как ребенка о прочитанном, а как равного — о жизни, о мотивах, о сложности человеческих решений. Она замерла на мгновение, потом, загораясь изнутри, выпалила целую тираду о чистоте души Наташи, о ее потребности в глубоком понимании, которого красавец-кутила Анатоль дать не мог, а простодушный, мудрый Пьер — мог. Он слушал. Не перебивая. Кивал в ключевых моментах.
«Интересная мысль, — сказал он, когда она закончила, слегка запыхавшись. — Я над этим не думал в таком ключе».
Его слова «интересная мысль» звучали для нее как высшая похвала, дороже всех комплиментов о красоте.
В другой раз он спросил ее за чаем: «Я слышал, в университете открыли новый факультет, культурологии. Ты не думала об этом? Или все-таки экономика, как хочет отец?»
Она осторожно, оглядываясь, чтобы не слышал Халид, сказала, что мечтает изучать литературу. Он не стал отговаривать. Просто кивнул: «Главное, чтобы дело по душе было. Тогда и силы на него найдутся».
Но самый важный разговор случился почти случайно. Она играла на рояле в пустой гостиной, когда он вошел, думая, что там никого нет. Услышав музыку, он остановился в дверях. Она играла «Лунную сонату», ту самую, которую никогда не играла при гостях. Закончив, она обернулась и увидела его.
«Извини, не хотел мешать, — сказал он. — Играешь прекрасно. Но я заметил, ты никогда не играешь эту вещь, когда в доме люди. Почему?»
Она смутилась, отвела глаза. «Потому что это… не для гостей. Это слишком личное. В ней есть какая-то… тихая боль. Ее нельзя выставлять напоказ за чаем со сладостями».
Он помолчал, глядя на нее. Потом медленно, очень четко произнес: «Правильно. Некоторые вещи не для показа. Их надо беречь. Как сокровище».
Их взгляды встретились, и в этот миг она поняла, что он понял. Понял все. Ее потребность в тайне, в глубине, ее страх быть неправильно истолкованной. Этот молчаливый обмен пониманием был для нее важнее любых слов.
После его отъездов дом снова погружался в пустоту. Она возвращалась к урокам, к книгам, к беседам с подругами, которые казались ей теперь удивительно плоскими. Они говорили о мальчиках из параллельных классов, о новых сериалах, о платьях. Ее это не интересовало. Она ловила себя на мысли, что считает дни не до выходных, а до следующего возможного его визита. Ждала не подарка, не сладостей, а вот этих редких, коротких разговоров, которые наполняли ее смыслом.
Она знала все правила. Знала, что девичья честь и скромность — высшие добродетели. Что взгляд должен быть опущен, а мысли — чисты, как горный родник. Но ее мысли об Али были чистыми. В них не было ничего грязного, пошлого. Было восхищение, благодарность, жажда одобрения, тоска по тому пониманию, которое он один ей дарил. И от этой чистоты они становились в сто раз более запретными. Она пыталась гнать их прочь, запирать в самом дальнем углу сознания, но они возвращались, стоило ей сесть за рояль.
Однажды, когда дома никого не было, она снова начала играть «Лунную сонату». Закрыла глаза. И представила, что он сидит в том самом кресле у камина. Не оценивает технику, не кивает из вежливости. Он просто слушает. Слышит ту самую боль и тоску, о которой она говорила. От этого воображаемого взгляда по ее спине пробежали мурашки, а пальцы на секунду дрогнули, сбившись с ритма.
Она захлопнула крышку рояля, как будто поймала себя на краже.
Вернувшись в комнату, она снова открыла шкатулку. Положила тетрадь на место. Легкий щелчок замка — и тайный мир снова был спрятан. Но его обитатель, герой без имени, теперь жил не только на страницах. Он приходил в звуках сонаты, в тишине после заданного им вопроса, в памяти о том взгляде, полном уважения и понимания. Она все еще звала его «дядя Али» даже в мыслях, борясь с чем-то большим, что поднималось из глубин. Но в ее тетради с серебряными цветами на обложке уже жил не просто родственник. Там поселился взрослый, сложный, уставший от мира мужчина, чьи руки помнили вес трехлетнего ребенка, а теперь, казалось, начали смутно чувствовать тяжесть ее взрослеющей, мятущейся души. И это пугало ее до дрожи. Но парадоксально, что именно эта сладкая, запретная дрожь и была единственным ощущением, которое наполняло невыносимую внутреннюю пустоту ее золотой клетки.
Часть 6: Первая ложь меда
В шестнадцать мир расширился за пределы дома и книг — он пришел в виде школы, шумных коридоров и внимания, к которому Зарема была не готова. Имя Халида, ее собственная становящаяся все более заметной красота, слухи о ее «строгости» и уме — все это делало ее одновременно предметом восхищения и отстраненного любопытства.
Первая ложка меда пришла к ней в образе Хасана. Сын известного в республике спортсмена, капитан школьной сборной по футболу, высокий, статный, с ослепительной улыбкой и уверенностью, которой хватило бы на целый взвод. Он учился в параллельном, считавшемся более «элитным» классе, и обычно его внимание обходило тихих, «умных» девочек стороной.
Все началось с папки. Зарема, выходя из кабинета литературы, неловко зацепила ею за косяк, и листы с написанным рефератом по «Герою нашего времени» разлетелись по ветру по школьному двору. Пока она в ужасе пыталась поймать улетающие листы, рядом возник он.
«Кажется, твои мысли разлетелись, — прозвучал приятный баритон. — Позволь их вернуть».
Хасан ловко, почти артистично, поймал несколько листов, собрал остальные, аккуратно сложил и с легким, галантным поклоном протянул ей папку. Его улыбка была ослепительной. Вокруг моментально возникло оживление. Шепотки одноклассниц: «Смотри, Хасан! Он с Заремой говорит!»
Для него это был, возможно, просто красивый жест. Для ее маленького, замкнутого мирка — событие. Она смущенно поблагодарила, чувствуя, как горит лицо, и поспешила к машине, где ее ждал водитель.
Осада началась на следующий день. Тактика Хасана была не в лобовой атаке, а в методичном, изящном окружении. Он «случайно» оказывался у выхода, когда она заканчивала занятия. Сопровождал до машины, соблюдая дистанцию в несколько шагов, вежливо спрашивая о делах. Потом пришли первые смс: безобидные, нейтральные. «Привет, как дела с мыслями? Не разлетелись больше?» Затем комплименты, всегда точные, не пошлые: «Сегодня в голубом платке ты выглядела особенно. Цвет неба в ясный день».
Он, очевидно, навел справки. В разговорах мелькали имена авторов, которых она уважала, осторожные вопросы о музыке. Это льстило. После лет внутреннего одиночества, сложных дум и тихой тоски по пониманию, это внимание было простым, ярким, сладким. Разум твердил: «Вот он. Тот самый «достойный жених». Красивый, из хорошей семьи, внимательный. Такой, какого все от тебя ждут. Надо дать ему шанс. Надо попробовать». Сердце молчало, но его молчание она приняла за спокойное согласие.
Первое «тайное» свидание было, по сути, просто задержкой после дополнительных занятий по английскому. Он «случайно» оказался в том же корпусе и предложил пройти через парк — это короче. Они шли, и он говорил. О своих планах: поступить на факультет международной экономики в Москве, получить опыт, вернуться, развивать семейный бизнес, вывести его на новый уровень. Говорил он красиво, уверенно, картины будущего рисовал яркие и безоблачные. Она слушала и думала: «Вот он, правильный путь. Прямой, светлый, одобренный обществом. Наверное, так и надо чувствовать. Наверное, это и есть счастье — знать свое место и идти к нему».
Но скоро мед начал горчить. Хасан стал «предъявлять» ее своему кругу. Случайные встречи в модном кафе в центре, где уже сидели его друзья — такие же сытые, уверенные в себе мальчики из хороших семей. Он представлял ее с гордостью: «Ребята, это Зарема. Дочь Халида». Она чувствовала себя не девушкой, а экспонатом на выставке достижений. Взгляды его друзей были оценивающими, как будто они проверяли товар на соответствие заявленным качествам. Потом начинались их разговоры. О лошадиных силах новых автомобилей, о ценах на последние айфоны, о курортах в ОАЭ, куда они собирались летом.
Однажды, собравшись с духом, она вставила реплику о новой выставке местного художника в краеведческом музее, которую видела в новостях. Наступила короткая пауза. Потом один из парней усмехнулся: «О, серьезно!» А Хасан снисходительно похлопал ее по руке, как ребенка: «Ну, наши девушки должны разбираться в искусстве, это мило и культурно».
Слово «мило» обожгло ее сильнее насмешки. Впервые она поймала себя на четкой, ясной мысли: «Он говорит очень много. И все ни о чем. Его уверенность — пустая, как барабан». Его мир оказался ярким, но плоским, как глянцевая картинка. В нем не было ни глубины, ни тайны, ни той самой «тишины перед грозой», которая жила в ее тетради.
Кульминацией стал подарок на ее день рождения. Он подарил ей не при всех, но почти — в школе, перед уходом, демонстративно вручив небольшую бархатную коробочку. Внутри лежал изящный серебряный браслет, украшенный цепочкой из мелких, но безупречно ограненных бриллиантов. Дорого. Безвкусно? Нет, красиво. Но это был жест собственника, ставящего метку. Все видели. Все теперь знали.
Она поблагодарила, натянув улыбку, и положила коробку в сумку, будто пряча улику. Вечером пришло его смс: «Ну что? Все подружки обзавидовались? Надеюсь, оценила.»
И в этот момент ее осенило с леденящей ясностью. Для него это было соревнование. Доказательство того, что он может завоевать самую красивую, самую «труднодоступную» (читай: умную и из хорошей семьи) девушку в школе. Ее чувства, ее внутренний мир, ее «стишки» и «мысли» его не интересовали. Ей был нужен человек, а он искал трофей для своей коллекции достижений.
Сердце ее билось, как пойманная птица, когда его пальцы впервые настойчиво взяли ее ладонь в том самом парке. Она тогда подумала, что это биение — начало счастья, долгожданного и правильного. Она старалась не замечать, как его прикосновение было чуть влажным, а взгляд скользил по ней, оценивающе, как по дорогой вещи. Она уговаривала себя: привыкну, полюблю. Ведь он — воплощение мечты любой матери, идеальная партия.
Но в ту ночь, после дня рождения, глядя на ослепительный браслет, холодно сверкавший на туалетном столике под светом лампы, она с ужасом осознала истину. С ним она не сможет растаять. Не сможет стать собой — той, что пишет в тетради о тайных ходах и слушает «Лунную сонату» в одиночестве. С ним она навсегда останется красивой, холодной и безупречно правильной «дочерью Халида» в бриллиантах от Хасана. И эта мысль была страшнее любого родительского запрета, любого осуждения со стороны тетушек.
Она еще не знала, что это не начало счастья, а начало первого настоящего, взрослого разочарования. Разочарования, которое, как кислота, проест последние иллюзии о «правильном» пути и откроет в душе пустующее, опасное пространство. Пространство, которое уже ждало своего настоящего, запретного обитателя.