На следующее утро в доме висела тягучая, гнетущая тишина, словно воздух пропитанный отголосками вчерашнего отречения, застыл, не решаясь шевельнуться. Серое рассветное небо за окном будто отражало внутреннее состояние Кристины: ни просвета, ни надежды, лишь монотонная пелена усталости.
Внезапно тишину разорвал глухой рокот мотора. Кристина вздрогнула, оторвав взгляд от остывшей чашки на кухонном столе. Через окно она увидела, как к дому подкатил внедорожник Артёма.
Дверь в дом распахнулась без стука. Громкий удар о стену и в проёме возник Артём. Он вошёл как хозяин, вернувшийся в свои владения. Движения резкие, уверенные; плечи расправлены, подбородок приподнят. На лице жёсткая, властная маска, за которой не разглядеть ни сомнения, ни сочувствия.
— Хватит этих детских игр, Крис, — его голос разрезал воздух.
— Твоя самодеятельность закончена. Собирай вещи. Сейчас же. Мы возвращаемся. Твоя деревенская пародия на жизнь окончена.
Кристина сидела, сгорбившись, обхватив чашку ледяными пальцами. Внутри всё онемело. Ни слёз, ни гнева, лишь глухая, тупая боль, словно кто‑то методично вбивал гвозди в её сознание. Его слова врезались, как раскалённое лезвие, оставляя после себя жжение и пустоту.
Она медленно подняла глаза глядя куда‑то сквозь него, в серую дымку утра за окном. Голос прозвучал тихо, почти безжизненно, но в нём таилась неожиданная твёрдость:
— Я никуда с тобой не поеду, Артём.
Он не ответил сразу. Шагнул ближе, пальцы сжали спинку соседнего стула так, что костяшки побелели.
— Ты поедешь, — произнёс он, не повышая голоса, но каждое слово звучало как приказ. — Ты даже не представляешь, каких усилий, каких переговоров мне стоило вырваться сюда снова. Я не намерен уезжать в одиночестве. Ты принадлежишь мне, Кристина. Мы пара. Мы созданы друг для друга. Мои измены — это ошибка, которую я исправляю.
В этот момент Кристина почувствовала, как внутри дрогнуло последнее, едва тлеющее пламя её прежней сущности. Она подняла на него взгляд, в глубине глаз ещё мерцала пелена усталости и боли.
— Я никому не принадлежу, — прошептала она. — И уж точно не тебе. Уходи. Просто уйди.
Артём замер. На мгновение маска треснула, в его глазах промелькнуло что‑то неуловимое: то ли гнев, то ли растерянность, то ли тень осознания, что перед ним уже не та Кристина, которую он знал. Но через секунду лицо снова стало непроницаемым.
— Ты не понимаешь, что теряешь, — сказал он, и в голосе прозвучала не угроза, а скорее сожаление, будто он разговаривал с ребёнком, не желающим видеть очевидного.
— А я думаю, что, наоборот, нашла, — ответила она, не отводя взгляда. — Нашла себя. Без тебя. Без твоих правил. Без твоей «любви».
Его лицо исказила гримаса ярости. В глазах вспыхнул не просто гнев, а ярость человека, привыкшего, что всё идёт по его сценарию. Он резко наклонился, его рука метнулась вперёд и с силой впилась Кристине в руку выше локтя. Пальцы сжались, будто стальные клещи. Боль пронзила до плеча, отдаваясь резкой вспышкой в висках.
Она вскрикнула, но больше от неожиданности и унижения, чем от самой боли. В горле встал ком, глаза защипало от слёз, но она сдержалась. Только ресницы дрогнули, а пальцы судорожно вцепились в край стола.
— Я сказал, собирай вещи, кончай этот дешёвый спектакль! Ты наигралась в Золушку, хватит! — его шёпот был полон шипящей злобы, словно змея, готовящаяся к броску.
И в этот момент дверь, которую Артём не закрыл, с грохотом распахнулась, так резко, что старый косяк затрещал, готовый рассыпаться в щепки. В проёме, залитом утренним светом, стоял Ваня.
Его жилетка была нараспашку, под ней мелькнула простая фланелевая рубаха, слегка помятая, будто он только что вскочил с постели. Но в его облике не было ни тени растерянности, лишь холодная, сосредоточенная ярость. Лицо, обычно невозмутимое, сейчас пылало багровой краской гнева. Но страшнее всего были глаза. В них горел такой неконтролируемый огонь, что, казалось, воздух вокруг него должен был трещать от жара.
— Руки убери. От неё. Сейчас же, — произнёс он низким, хриплым голосом. Это был не голос человека, это был рык разбуженного медведя, готового растерзать.
Артём на секунду опешил. Его пальцы инстинктивно разжались, выпуская руку Кристины, но он не отступил ни на шаг. Выпрямился во весь свой невысокий рост, вздёрнул подбородок, пытаясь сохранить видимость превосходства.
— Это не твоё дело, деревенщина, — процедил он сквозь зубы, вкладывая в слова всю возможную презрительность. — Убирайся отсюда. Не лезь не в своё дело.
Ваня шагнул через порог. Он словно стал больше, массивнее, заполняя собой всё пространство кухни. Его кулаки были сжаты так, что пальцы дрожали, жилы натянулись на предплечьях, выделяя рельеф мышц. В воздухе повисло напряжение.
— Повтори, если кишка не тонка, — голос Вани звучал глухо.
— Я сказал, убирайся к своим коровам! — уже почти закричал Артём, и голос его сорвался на визгливую ноту, обнажая внутреннюю неуверенность. — Она не твоя!
— И не твоя! — рявкнул Ваня, сокращая дистанцию так резко, что их лица оказались в сантиметрах друг от друга. От него пахло свежим утренним воздухом, дымом и соломой: запах земли, труда, жизни, такой непохожей на стерильный аромат одеколона Артёма. — Она… она вообще другая! Она не для ваших вылизанных городских фокусов! Она про настоящее! А ты… ты сюда припёрся её ломать, как куклу, которую не жалко!
Артём с брезгливым презрением медленно окинул его взглядом с головы до ног, будто разглядывал что‑то неприятное, прилипшее к ботинку.
— И что,кто ей, по‑твоему, нужен? Может ты? Кто ты там землекоп? Грузчик? Она создана для другого уровня, для большего! Для жизни, а не для прозябания!
— Большего? — Ваня горько, коротко хохотнул, и в этом смехе не было ничего весёлого. — Для какого большего? Для твоей картонной жизни в стеклянной коробке? Она здесь, понимаешь ты, дышит полной грудью! Она здесь живая! А ты… ты как кошмар, который по ночам снится и наяву приходит! Как болезнь! Приехал ты тут слухи пускать! Весь посёлок исколесил, прежде чем до дома Кристины доехать! Жених! Свадьба! Ты клоп! Мелкий, вонючий, противный клоп!
В комнате повисла тишина, только сбивчивое дыхание двоих мужчин, и тихий стук часов на стене, отсчитывающих секунды этого безумного противостояния.
Кристина сидела, прижав ладонь к месту, где ещё пульсировала боль от хватки Артёма. Она смотрела на них, на двух мужчин, которые, казалось, боролись не за неё, а за право диктовать ей правила её же жизни. В груди разрасталась странная пустота, но вместе с ней и новое ощущение: она больше не жертва.
Её взгляд скользнул по Ване, по его сжатым кулакам, по напряжённым плечам, по глазам, в которых горела искренняя, необузданная защита, что сердце дрогнуло. Потом перевела взгляд на Артёма, на его бледное лицо, на дрожащие губы, на руки, которые он теперь сжал в кулаки, но уже не от гнева, а от бессильной злости.
Последние слова Ивана, видимо, достигли своей цели, попав в больное место тщеславия и страха Артёма быть забытым. В его глазах вспыхнул огонь ярости, всепоглощающая ненависть к тому, кто посмел встать у него на пути. С коротким, бессвязным криком он бросился на Ваню, сжав кулаки, выставив вперёд плечо, словно намереваясь снести противника с ног.
Но его удар, отточенный в спортзале на груше, оказался лишённым настоящей боевой хватки. Ваня, не тратя времени на раздумья, ловко отвёл руку в сторону и ответил.
Последовал один короткий, глухой звук, похожий на удар сырого мяса о дерево. Это Ваня, не церемонясь, собрал всю мощь своего тела привыкшего к тяжёлой работе и вложил её в невероятно мощный удар.
Артём, не ожидавший такой грубой, животной силы, отлетел к стене. Ударился спиной, сполз вниз. Замер, потирая краснеющую щеку, смотря на Ваню с немым шоком и ненавистью, в которой читалась растерянность, будто он впервые увидел мир без привычной брони самоуверенности.
— Ты… ты мне за это заплатишь! — выдохнул он почти шёпотом, но с такой злобой, что слова казались пропитанными ядом бессильной ярости.
— Платить мне нечем, — без тени страха ответил Ваня, всё ещё стоя непроходимой глыбой между ним и Кристиной. Его грудь высоко поднималась под жилеткой, дыхание было тяжёлым. — А вот ты сейчас заплатишь за испорченную дверь и за мой покой, если сию секунду не исчезнешь с глаз долой.
Не дожидаясь ответа, Ваня шагнул вперёд, схватил Артёма за грудки и резко поднял на ноги. Ткань рубашки затрещала под его пальцами. Он поволок противника по дому: мимо кухонного стола, мимо старых фотографий на стене, мимо зеркала, в котором на мгновение отразились два контрастных силуэта: один взъерошенный, испуганный, другой мрачный, решительный.
С глухим стуком Артём оказался на полу у двери, словно мешок с картошкой, брошенный без всякой жалости. Он попытался подняться, но Ваня навис над ним, опустив тяжёлую руку на плечо, пригвоздив к месту.
Артём осознал своё поражение. Медленно, будто скрипя каждой костью, поднялся. Его взгляд, полный невысказанных угроз и леденящего презрения, скользнул с Вани на Кристину. В этом взгляде читалось всё: и обида, и злость, и горькое понимание, что он проиграл.
— Поздравляю, Кристина. Ты, кажется, нашла‑таки свой уровень. Свой круг, — он плюнул на чистые половицы, и этот жест выглядел как жалкое оружие в его арсенале. — Оставайся со своим… скотником. Желаю не задохнуться в навозе.
И, не поправляя одежду, пошатываясь, он вышел в дверь. Через мгновение за окном взревел мотор, и с визгом шин, рвущих влажную землю, внедорожник рванул с места, исчезнув в тумане.
Тишина.
Только тиканье старых часов на стене, монотонное, отсчитывающее секунды ушедшей угрозы. Где‑то за котлом тихо шуршала мышь, а за окном щебетала птица, будто мир, не замечая человеческой бури, продолжал жить своей обычной жизнью.
Ваня обернулся к Кристине. Его дыхание всё ещё было тяжёлым и частым, грудь высоко поднималась под жилеткой. Пот блестел на висках, а в глазах читалась тревога:
— Ты… ты как? Цела? — спросил он, и его голос теперь звучал сбивчиво, робко, совсем не так, как минуту назад, когда он грозил Артёму.
Кристина сидела, прижав ладонь к груди. Она лишь кивнула, не в силах выдавить из себя ни звука. Комок в горле мешал дышать, но это был уже не комок страха, скорее, комок невысказанных чувств, которые клубились внутри, не находя выхода.
Она смотрела на него, на этого угрюмого, молчаливого мужчину, который только что встал на её защиту без долгих речей и раздумий. Который назвал её «другой» не как проклятие, а как… констатацию. Как факт, который не осуждается, а просто есть.
В самой глубине её души, там, где ещё вчера царила лишь гулкая тишина отречения, шевельнулось что‑то маленькое, хрупкое. Что‑то, отдалённо напоминающее надежду. Не на возвращение дара, а на что‑то иное, ещё не осмысленное, на жизнь, которая могла быть другой.
За окном солнце поднималось выше, заливая комнату тёплым, золотистым светом. Лучи пробивались сквозь занавески, освещая пылинки, кружащиеся в воздухе, как крошечные звёзды.
Ваня сделал шаг к ней, но замер, не зная, можно ли прикоснуться, можно ли сказать что‑то ещё. Он просто стоял, глядя на неё, и в этом молчании было больше тепла, чем в самых громких словах.
А Кристина, наконец, выдохнула. И впервые за эти бесконечные сутки ей показалось, что она может сделать следующий вдох спокойно, свободно, без боли.
Продолжение следует…