«Мы уже у подъезда, открывай»
***
Телефон на столе пискнул и сдвинулся, задев блюдце. На экране загорелось: «Игорь». И сразу следом — значок голосового.
Я не стала слушать. Я узнавала этот тон даже по длине дорожки. Сорок семь секунд. Слишком длинно для «как дела», слишком коротко для поздравления. Это было вступление.
— Машуль, привет! — голос брата из динамика был мягким, как размягченное масло. Будто он просил щепотку соли, а не кусок моей жизни.
— Тут такое дело. Димка наш в город перебирается, работу нашел. У тебя же вторая комната пустует. Пусть поживет месяц, пока квартиру не найдет? Он тихий, ты его и не заметишь. Мы ему сказали: тётка родная не выгонит.
Я смотрела на телефон, как на таракана.
«Месяц». Это слово кольнуло сильнее всего. Пятнадцать лет назад, когда мы делили дом, Игорь тоже просил пустить его семью «просто на лето». А потом я два года ходила по инстанциям, чтобы получить ключи от своей же веранды.
Тогда, в суде, он не называл меня «Машулей». Он говорил, что я — «городская фифа», которой «земля не нужна», и что я ему больше не сестра, раз пожалела метры для племянников.
А теперь, вдруг, снова сестра.
Я встала и толкнула дверь в ту самую «пустую» комнату.
Игорь видел её так: свободные метры, ресурс, который пропадает зря.
А я видела другое.
Здесь у окна стояла моя швейная машинка. На широком подоконнике стопками лежали выкройки. В углу — кресло и торшер, где я читаю по вечерам. Здесь пахнет лавандой и глаженым бельем.
Это не пустота. Это мой воздух. Моя тишина, купленная ипотекой в сорок пять, выплаченная нервами и отказами от моря пять лет подряд.
Телефон пискнул снова. На этот раз писал сам племянник, Дима. Двадцать три года, улыбка во весь рот на фото.
«Тёть Маш, привет! Папа сказал, вы не против. Я уже вещи собрал. В субботу утром буду, у вас домофон работает или звонить?»
У меня спёрло дыхание.
Они даже не ждали ответа. Они всё решили на своей кухне, расписали мою жизнь на месяц (а я знала, что месяц растянется в годы) и просто поставили перед фактом.
Следом пришло ещё одно сообщение от брата, уже текстом:
«Не будь букой. Тебе же самой веселее будет, одной-то в двушке сидеть. Всё-таки родная кровь, мужик в доме. Розетку починит, если что».
«Мужик в доме». Как я не люблю эту фразу. Словно без мужчины на диване моя квартира неполноценна. Словно мои розетки, за которые я плачу мастеру из сервиса, без племянника отвалятся.
Знакомо вам это чувство?
Когда ваше личное пространство вдруг объявляют «общим» только потому, что у кого-то проблемы с жильём, а у вас «лишняя» комната. И если откажешь — ты противник. Ты эгоистка. Ты та, кто «заелся».
Я подошла к окну. На улице темнело, фонари только зажглись. В стекле отражалась моя кухня: чистая, тихая, моя.
Если я сейчас промолчу, если начну мямлить «я подумаю» — в субботу этот мир кончится.
Снова вибрация.
«Мы уже билет на поезд взяли. В 9:40 прибывает».
Это была осада. Грамотная, плотная осада. Они знали: я — та самая Маша, врач-терапевт, которая не умеет хамить. Они рассчитывали на моё воспитание. На то, что мне будет неловко развернуть родственника с сумкой на пороге.
Но они забыли одну деталь. Ту самую папку, которая лежала у меня в комоде с 2010 года.
Я резко выдвинула ящик.
Бумаги лежали там. Копия решения и, главное, расписка Игоря, которую он бросил мне тогда: «Забирай деньги за долю, больше мы тебя знать не хотим».
Я достала этот лист. Желтоватая бумага, корявый почерк брата.
Рука сжалась. От злости, которая вдруг сработала вместо вины.
Я на всякий случай глянула в глазок. На площадке никого. А телефон в руке снова ожил — звонил Игорь.
— Маш, ты дома? — голос стал сухим. — Мы тут подумали... Димка решил на машине ехать с другом, они уже выехали. Будут через три часа. Ты там пельменей свари, парень с дороги будет.
Три часа. Не суббота. Сегодня.
Они не спрашивали. Они уже ехали.
— Пельменей, свари, — повторила я, глядя на погасший экран.
Внутри стало тихо. Так бывает перед грозой, когда птицы замолкают.
Три часа. У меня было три часа.
Я могла превратиться обратно в удобную тётку, которая метнётся в магазин, накроет стол и будет виновато улыбаться, когда Игорь с порога начнет шутить про мои «хоромы».
Или я могла сделать то, на что не решалась пятнадцать лет.
Я не стала перезванивать. Говорить с Игорем — это как пытаться перекричать работающий перфоратор. Он слышит только себя.
Вместо этого я положила на стол тот самый пожелтевший лист — расписку 2010 года. Включила камеру. Навела фокус на строчки, написанные его рукой: «Претензий не имею, знать больше не желаю».
Щёлк.
Фотография улетела в чат.
Следом я набрала текст. Пальцы летали над клавиатурой твердо, будто я выписывала рецепт на горькую правду.
«Игорь, разворачивай Диму. Мест нет. И пельменей тоже нет. Ссылку на гостиницы в центре сейчас скину».
Ответный удар
Реакция прилетела через секунду.
Не сообщение — звонок. Экран замигал требовательно, агрессивно. Я сбросила.
Снова звонок. Сброс.
Посыпались сообщения. Сначала: «Ты что, с ума сошла? Парень на трассе!». Потом: «Маш, кончай глупить, это не смешно».
И под конец, тяжёлая артиллерия: «Из-за бумажки старой племянника на улицу выгонишь? Совести у тебя нет, мать была бы в шоке!».
Я читала это и чувствовала странную лёгкость.
Мама была бы в шоке, да. От того, как вы делили дом, Игорь. Но я этого не написала. Я просто заблокировала его номер. Потом номер Димы. Потом номер невестки, которая наверняка уже набирала текст про «семейные ориентиры».
Самое сложное началось через два с половиной часа.
Я сидела в кухне, выключив свет. Только уличный фонарь выхватывал из темноты край стола и чашку с кофе. В квартире стало слишком тихо.
Внизу пикнул домофон.
Я знала, что они приедут. Игорь из тех людей, кто считает слово «нет» приглашением к торгам. Он наверняка думал: «Поорёт и откроет, куда она денется».
Домофон в прихожей запел свою противную трель.
Раз. Два. Три.
Я сидела, сцепив руки в замок. Привычка быть вежливой, вбитая с детства, тянула меня в коридор. «Нельзя не открыть дверь», «нельзя так с родными» — этот голос в голове звучал тоном моей школьной учительницы.
Ноги сами дернулись встать.
«Это же Дима, — шептал предательский страх. — Он, может, и правда тихий. Ну пустишь, ну потерпишь месяц. Зато не будет сражений».
Домофон замолчал. Пауза. И снова — длинный, настойчивый сигнал. Они не уходили. Они стояли там, у подъезда, уверенные в своем праве на мои метры.
Я встала. Подошла к трубке домофона.
И сняла её с рычага. Не для того, чтобы ответить. Я просто выдернула штекер провода из базы. Пластиковая коробочка обиженно замолчала.
Потом я подошла к входной двери и повернула нижний замок на два оборота. Щелк-щелк. Железный звук точки в конце предложения.
В кармане завибрировал телефон — звонили с незнакомого номера. Наверное, Дима попросил телефон у водителя.
Я нажала кнопку выключения звука и положила смартфон экраном вниз на тумбочку.
Моя территория
В квартире стало тихо. По-настоящему.
Я прошла в ту самую «пустую» комнату. Щёлкнула торшером. Мягкий желтый свет залил кресло, стопки книг, мои выкройки на подоконнике.
Здесь пахло моим домом. Лавандой, книгами и спокойствием.
Никаких чужих сумок в углу. Никакого запаха чужого одеколона. Никакого «тёть Маш, а чё поесть?».
Я села в кресло, подтянула ноги и взяла книгу. Строчки сначала прыгали перед глазами, но потом выровнялись.
Мне не было стыдно.
Еесть большая разница между одиночеством и свободой. Одиночество — это когда тебе некому открыть дверь. А свобода — это когда ты сама решаешь, открывать её или нет.
И если для этого нужно стать «плохой тёткой», «жадной сестрой» и «городской фифой» — что ж, я согласна. Зато в моем доме воздух останется моим.
Завтра я вызову мастера и сменю личинку замка. Просто на всякий случай. А сегодня я буду пить чай. В тишине.
А как бы поступили вы, если бы родственники приехали к вашей двери без приглашения с чемоданами? Открыли бы «на одну ночь» или держали оборону до конца?
Подписывайтесь, здесь мы строим крепости из личных границ и не боимся быть неудобными.